Вздохнув, Вивиан опустилась на стул. Пальцы сами собой коснулись холодной слоновой кости пера. Нужно начать. Нужно превратить сумбур впечатлений в четкую канву слов, отделить зерна фактов от плевел эмоций.
Роза и Лилия…
Название звучало изысканно и обманчиво, скрывая за цветами и легкостью намеков темную изнанку бостонского высшего света. Вивиан окунула перо в чернильницу. На белом просторе бумаги появились первые слова, робкие и неуверенные, словно шаги в неизведанное. Но с каждой новой строкой слова обретали силу, выстраиваясь в предложения, словно кирпичики в фундаменте будущей статьи. И в самом сердце этого процесса, между строк описаний и фактов, снова возникал образ таинственного незнакомца, теперь уже не как непрошеное воспоминание, а как неотъемлемая часть этой истории, ключ к разгадке ее запутанных узлов. Он был тайной, которую ей предстояло разгадать, и строки ее статьи становились первой попыткой приблизиться к этой разгадке, словно письма в бутылке, отправленные в неспокойное море неизвестности.
За окном, в черной воде залива, отражались огни «Розы и Лилии» — маяка для тех, кто плывет против течения…
Солнце, словно утомленный странник, с трудом пробивалось сквозь плотные, тяжелые шторы из дамасского бархата. Узор арабесок, вышитый золотой нитью, казался особенно мрачным в этот час. Золотые полосы света, упавшие на темный дубовый паркет, напоминали о ранах, нанесенных минувшей ночью. Пылинки, крохотные свидетельницы времени, кружились в воздухе, напоминая рой танцующих фей над фарфоровой статуэткой Амура, застывшего в вечном безмолвии на старинном комоде. Вивиан зажмурилась, пытаясь укрыться от назойливого света под кружевным, слегка пожелтевшим от времени одеялом, любовно сшитым руками ее покойной матери. Голова гудела, как растревоженный улей, от недостатка сна, а в груди все еще ощущалось тупое ноющее напряжение — болезненное эхо пережитых волнений минувшей ночи.
С неохотой она выбралась из постели, и, зябко поежившись, накинула на плечи халат из тончайшего китайского шелка, расшитый яркими, словно живыми, пионами – ую роскошь в ее скромном гардеробе. Босиком, ступая по холодному паркету, она направилась к умывальнику, в тщетной надежде смыть с себя остатки дурных сновидений и сковывающее разум отчаяние. Холодная вода, словно пощечина сварливой сплетницы, прогнала остатки сна, но, увы, не избавила от тяжелых, словно свинцовые гири, мыслей.
Едва Вивиан переступила порог спальни, как снизу донесся отчетливый цокот каблучков – звук, от которого у нее всегда пробегали мурашки по коже. Тетушка Агата, облаченная в строгое черное шелковое платье с высоким воротником, словно закованная в броню, восседала за массивным столом из красного дерева, где, словно на алтаре, красовался сервиз Wedgwood с тонким позолоченным цветочным орнаментом в соседстве с аккуратно сложенным утренним выпуском газеты «Бостон Глоуб».
— Ты вернулась непозволительно поздно, – произнесла Агата ледяным тоном, даже не удостоив племянницу взглядом. Ее тонкие, аристократические пальцы, украшенные массивным кольцом с сапфиром, принадлежавшим покойному мужу, нервно перебирали белоснежную, накрахмаленную салфетку, выдавая скрытое волнение под маской невозмутимости. – Опять твои… репортерские дела?
Столовая была залита мягким утренним светом, однако в атмосфере чувствовалась скованность. Запах свежего кофе и горячих круассанов смешивался с ароматом лавандового масла, которым тщательно, словно драгоценность, полировалась мебель. Запах, от которого у Вивиан начинала болеть голова, как от долгого пребывания в душной оранжерее.
— Мы ведь уже говорили об этом, – ровно ответила Вивиан, зная, что любые подробности лишь спровоцируют новую волну упреков и обвинений. В голосе ее слышались отголоски усталости и смирения.
— Говорили?! – Агата фыркнула, с силой поставив чашку обратно на блюдце. Звук получился чуть громче, чем требовалось, словно намеренно подчеркивая ее раздражение. – Ты не ответила ни на один вопрос! Что скажут миссис Уинтроп или миссис Хиггинсон? Ты ведешь себя как…
— Как женщина, которая сама зарабатывает на хлеб? – резко перебила Вивиан, поставив свою чашку на стол с такой силой, что ручка ее дрогнула, оставив предательскую каплю чая на белоснежной скатерти с вышитым фамильным гербом Харперов. На обрамленном каштановыми локонами лице застыло выражение непримиримого бунта.
Тетушка втянула воздух, будто уколотая булавкой. Ее глаза, цвета потускневшего серебра, сузились, выдавая гнев, тщательно скрываемый за маской светской учтивости.
— Ты все еще ставишь эти… низкопробные заметки выше достойного замужества, Вивиан? Джентльмены не женятся на девушках, чьи имена печатают рядом с уголовными хрониками! Ты позоришь имя семьи!
Вивиан поднялась, возвышаясь над тетей, словно воплощение бунтарского духа. Ее тень упала на портрет прабабушки в помпезном кринолине, чей строгий взгляд из далекого прошлого, казалось, осуждал родственницу за чересчур независимый и непокорный нрав. Прабабушка, чья жизнь была предопределена с рождения, чьей главной целью было удачно выйти замуж и родить наследника, никогда бы не поняла Вивиан, ее стремления к свободе и жажде знаний, ее желания оставить свой след после себя — нечто большее, чем просто портрет на выцветших обоях.
— Для некоторых девушек «достойное замужество» — предел мечтаний. Я же не хочу прожить свою жизнь в тени чужого величия, дожидаясь, пока мне укажут, что делать и говорить.
Тишина, тяжелая и липкая, словно патока, повисла между ними. В воздухе по-прежнему витал тонкий аромат бергамота, но теперь он казался горьким, словно с примесью яда. Агата, казалось, утонула в созерцании плошки с янтарным вареньем, словно в его глубине могла найти ответ на вопрос, терзавший ее не первый год: как смириться с несбывшимися мечтами? Как убедить юность в мудрости компромисса? Как защитить от боли, которой сама когда-то не избежала? Конфликт, который вроде бы и не существовал в явной форме, тянулся между ними невидимой нитью, сплетенной из страха и сожалений.
— Делай, как знаешь, — отвернулась тетушка Агата, обреченно махнув рукой, ее голос едва слышно прозвучал в полумраке столовой. — Но помни, дорогая: репутация хрупка, как тончайший фарфор. Одна неосторожность — и она разлетится на тысячи осколков. Последствия одной-единственной ошибки могут преследовать тебя до конца жизни.
Когда дверь за девушкой захлопнулась, Агата тихо вздохнула, словно выпустила из груди скопившуюся там тяжесть, и отвернулась к окну, где в саду, под ласковым утренним солнцем, цвели магнолии. Эти деревья посадила Элеонора, мать Вивиан, много лет назад. Тогда они были всего лишь тонкими прутиками, а теперь раскинулись, словно белые облака, напоминая об ушедшей молодости и невозвратных временах.
Чай в ее тонкой фарфоровой чашке давно остыл. Легкий аромат бергамота, некогда бодрящий, теперь казался горьким. Но она так и не сделала ни одного глотка, погруженная в свои мысли, переполненные тревогой за будущее юной Вивиан и воспоминаниями о прошлом. В тишине комнаты слышалось лишь тихое тиканье старинных часов, отсчитывающих неумолимый бег времени.
ЧАСТЬ I ГЛАВА 5
ГЛАВА 5
Утренний свет скользил по высоким окнам, разбавляя тусклый полумрак редакции бледными полосами, точно следы неуверенных шагов на рассыпанном песке. Воздух был густым, как крепкий кофе, пропитанный запахом промасленной бумаги, табака и чего-то едва уловимо кислого — будто здесь давно забыли распахнуть окна для свежего воздуха.
Вивиан шла по коридору, чувствуя, как под ногами жалобно поскрипывают половицы, и старалась не замечать, как ее сердце отбивает торопливый ритм под туго затянутым корсетом. Ее шаги были легкими, но напряженными — как у актрисы, которая знала, что за кулисами ее уже ждет режиссер с колючими глазами и тетрадью, испещренной замечаниями.