№ 33. У них мужик повесился. Ну, дом его перед речкой стоял, а жил этот мужик один. А он повесился, никто-никто не знал почему. Вот другой мужик-то раз с работы возвращался, проходит мимо дома, ну, того, где мужик повесился. Пошел по мосту, вдруг слышит, за ним кто-то идет. Он обернулся, а этот мужик, что повесился; ну мужик побежал, тот за ним. Бежали, бежали, вдруг устал мужик, не может. Ну встал он, повернулся лицом к покойнику-то, упал на колени и стал креститься да молиться: с нами крестная сила. Ну покойник-то усмехнулся и говорит ему: «Давно бы так» — и исчез (Новгородская обл., Старорусский район, Виджа, 1990).
№ 34. Вот если младенец родился, его не успели крестить и он умер, он будет у Бога, но в темном месте, свету не будет видеть. Их отпевают, но мать должна за его молиться и может вымолить ему свет. Только мать, больше никто.
Раньше было два кладбища; на одном людей хоронили, на другом скот. И вот тех людей, которые удавились, утопились, их на том же кладбище, где скот. Их нельзя даже поминать.
Осина — чертово дерево, на ней сам черт был задавивши, потому в могилу самоубийцы этому кол осиновый и забивают, говорят, «черту в горло», и он перестает людей мучить. Таких людей нельзя в чужую могилу класть, плохо будет тем покойникам. Нельзя его жалеть (Новгородская обл., Старорусский район, Ивановское, 1990).
№ 35. Угол все у меня трещал, а в новом доме; я узнала, один задавивши был. Лягу спать ночью, и даже сапогами пойдет. Вот ложусь спать, до двенадцати часов ничего, а с двенадцати — бьет, колотит. (Новгородская обл., Пестово, 1986).
№ 36. Катина гора есть, там девушка задавивши, все казалось, все чудилось там. Мы ехали в Сандово, переехали ручей — огонь горит, пажога [костер]. Горит и горит. Мы ездили с козой. Кумушка и говорит: «Там, наверно, цыганы». Как подыматься стали в гору Катину — потерялися. Проехали, мы их больше не слыхали я не видали.
Еще рассказывали — было: там коло елки во всех девчонок головешками кидались. Девчонки не благословясь выйдут, вот и головешками кидались.
Однажды поехали мужчины, один отстал. Потом догнал нас без памяти. Там, говорит, сидят двое у огня. Я крикнул, они пропали.
Пошла в Шобаны за дровами, мимо Катиной горки идти надо. Из тропки выхожу, дядька идет в шинели. У нас такого нет. Не пойду, думаю, туда, пойду домой (Новгородская обл., Пестовский район, Малышево, 1986).
№ 37. Один муж пил у одной бабы, страшно пил, и просил у ее деньги, а она не дала. «Схожу, — говорит, — в магазин, куплю что-нибудь». А он спит. Накупила она, идет обратно, километр осталось, и попадают ей мужики на лошади, два большущие. «Посмотри, — говорят, — у лошади зубы в роте». Открыла лошадь-то пасть, а там мужик стоит. Он задавился, они на мужике едут. Она в обморок упала, а пришла домой, муж-то в удавке, задавился. Это дьявола ехали на нем. Ведь как целовек утопится, задавится, дьявола на нем едут. Угробится сам целовек, дьяволам попадет, больше никому (Новгордская обл., Любытинский район, Своятино, 1986).
№ 38. Вот в кузнице ковал кузнец, и как-то вечером он запоздал. И приезжает к нему человек подковать лошадь. Он приготовил все: «Давай, — говорит, — сюда коней». Тот привел, а ноги-то у коней человечьи. Это, видно, черт и приехал на утопленниках. Кузнец и прибежал домой без языка. Вот все говорят, что черт на утопленниках катается. Утонут да удавятся — самое плохое дело, на них черти воду возят (Новгородская обл., Старорусский район, Ивановское, 1990).
№ 39. Жила я в Пинеге. Была я девушкой, в школе учительницей работала. А жить было негде. Нашла я старушку, она меня пустила. Сказала: «Помогать будешь — проживем». Так и жили, ни вместе, ни отдельно. Половина дома моя. В нацале декабря, 3 или 5, Екатерина, сестра, к ней приехала. Вецером надо было мне идти в свой дом, к урокам готовиться, лампа одна, у старушки осталась, ведь сестра приехала. И легла я спать. Дверь закрыла на крюцок. И вроде я еще не уснула. Вдруг слышу: двери открылись, закрылись, по газетам кто-то идет, а газеты были на пол постланы. Подходит кто-то к столу и нацинает вот так ступать. Никого не видно. Я вот так руки за голову положила. Звуки носовые появились: «У-У». И ко мне, к лицу самому подошло. Обратно, обратно. Прыг мне на ноги. И сразу такую тяжесть на ногах. Катится, катится под мышки. Думаю, сейчас спрошу, к худу или к добру? А он: «Хутто, хутто!» — «Неужели к худу?» — Ясно: «К хутту». Я вскоцила, дверь толкнула, а дверь-то на крюцке. Забежала к старушкам: «Бабушка, там пришел кто-то, а дверь была на крюцке». — «Бог с тобой, полезай на пець». А потом говорит: «В этом годе цего-нибудь будет». И в сентябре умер дедушка у нас. Он уж плохой был. Бабушка пришла ноцевать ко мне. Он к дверям моим пришел, говорит голосом таким: «Умираю». Мы побежали скорей, а он и не вставал, лежит уж помер. Какая-то сила есть. Вот как навалится тяжело, давит что-то. Бабушка говорит: «Он к тебе зашел с плацем». Спрашиваю: «А поцему именно мне?» — «Ему выгодно, видно, было в этот момент прийти сказать» (Архангельская обл., Каргопольский район, Кононово, 1989).