«Весело было смотреть, как он торжествовал, — рассказывает по поводу того же экзамена одна его хорошая знакомая Сушкова-Хвостова. — Зная его чрезмерное самолюбие, я ликовала за него. Смолоду его грызла мысль, что он дурен, нескладен, незнатного происхождения, и в минуты увлечения он признавался мне не раз, как бы хотелось ему попасть в люди, а главное — никому в этом не быть обязану, кроме самого себя».
Но, будучи на хорошем счету у начальства, поэт наш, насмешливый и придирчивый, не был любим пансионскими товарищами, прозвавшими его «лягушкой».
На второй год своего пребывания в пансионе шестнадцатилетний Лермонтов сделал знакомство, которое послужило ему впоследствии благодарным материалом не только для многих прекрасных лирических стихотворений, но и для знаменитого его романа «Герой нашего времени». В доме родственников своих Верещагиных он встретился с девицами аристократками Сушковыми, из которых старшая, Екатерина Александровна, или, как ее звали тогда, Катя (вышедшая затем за Хвостова), оставила весьма любопытные записки. Описывает она Лермонтова, как «неуклюжего, косолапого мальчика, с красными, но умными выразительными глазами, со вздернутым носом и язвительно-насмешливой улыбкой».
Самой Кате Сушковой было тогда уже восемнадцать лет, и потому вполне понятно, что с шестнадцатилетним школьником, который притом был малого роста и казался оттого еще моложе, она обходилась как с «мальчиком».
«Он учился в университетском пансионе, — рассказывает она, — но ученые его занятия не мешали ему быть почти каждый вечер нашим кавалером на гулянье и на вечерах. Все его называли просто Мишель, и я так же, как и все, не заботясь нимало о его фамилии. Я прозвала его своим чиновником по особым поручениям, и отдавала ему на сбережение мою шляпу, мой зонтик, мои перчатки; но перчатки он часто затеривал, и я грозила отрешить его от вверенной ему должности».
Сушковой и на ум не могло прийти, что этот мальчик сочинял уже поэмы; что он пробует приспособить «Цыган» Пушкина к опере; что в голове у него роится несколько драм. Так, по прочтении романа Шатобриана «Атала» он задумал трагедию об американских краснокожих, угнетаемых испанцами; удельный период русской истории подал ему мысль для драмы «Мстислав Черный»; римская история навела его на две новые драмы — «Марий» и «Нерон». Но все эти сюжеты должны были отойти на задний план перед трагедией «Испанцы», которую внушило ему семейное предание, будто бы фамилия Лермонтовых происходит от испанского владетельного герцога Лерма, бежавшего из Испании в Шотландию. Наконец, Шиллеровы «Разбойники» и «Коварство и любовь» вдохновили его к драме «Menschen und Leidenschaften» («Люди и страсти»), темой для которой послужила собственная его семейная жизнь, а именно — борьба из-за него, Мишеля, между бабушкой и отцом.
Учебные занятия, а еще более неопытность пера не дали начинающему поэту совладать ни с одним из перечисленных сюжетов. А тут вдруг, по высочайшему повелению, пансион при университете был закрыт и самое заведение переименовано в гимназию. Лермонтов подал просьбу об увольнении, и бабушка стала подумывать уже о том, чтобы отвезти его доканчивать образование за границу; но дело не устроилось, и юноша поступил в московский университет.
Настало лето 1831 года. Арсеньева с внуком осталась гостить близ Москвы, у родственников своих Столыпиных, в селе Средникове. В трех верстах оттуда, в имении своем Большакове, проводили лето Сушковы, а в полутора верстах от последних жили и Верещагины.
«В деревне я наслаждалась полной свободой, — говорит Катя Сушкова. — Сашенька (Верещагина. — В.А.) и я по нескольку раз в день ездили и ходили друг ж другу, каждый день выдумывали разные parties de plaisir: катанья, кавалькады, богомолья… По воскресеньям мы езжали к обедне в Средниково и оставались на целый день у Столыпиной. Вчуже отрадно было видеть, как старушка Арсеньева боготворила внука своего Лермонтова: не нахвалится, бывало, не налюбуется на него… Сашенька и я — мы обращались с Лермонтовым как с мальчиком, хотя и отдавали полную справедливость его уму. Такое обращение бесило его до крайности: он домогался попасть в юноши в наших глазах, декламировал нам Пушкина, Ламартина и был неразлучен с огромным Байроном. Бродит, бывало, по тенистым аллеям и притворяется углубленным в размышления, хотя ни малейшее наше движение не ускользало от его зоркого взгляда. Как любил он под вечерок пускаться с нами в самые сентиментальные суждения! А мы, чтоб подразнить его, в ответ подадим ему волан или веревочку, уверяя, что по его летам ему свойственнее прыгать и скакать, чем прикидываться непонятым и неоцененным снимком с первейших поэтов».