Данталион, отличавший реальность настоящего и прошлого, начал путаться. Боль от ножа, которым Махатс вскрывал его руки, вспыхивала в том же самом месте, где царапнули когти демона, из-за чего он думал: может, ему показалось? Может, на самом деле его режут прямо сейчас, оставляя на коже символы, значения которых он не знал, и пачкая его тело чёрным песком, который приставал будто намертво.
Дёсны болят из-за того, что внутри словно что-то растёт. Неразборчивый шёпот во тьме, появляющийся лишь в моменты, когда Данталиону в бреду казалось, будто он видит звёзды, не зов древнего, а игра измученного разума. Еда, которую запихивают насильно, имеет вкус пепла и гнили. Вода слишком густая, чтобы быть водой. Железная. Кислая.
Не такая сладкая, как привкус, который он помнил.
Или ему это всего-навсего показалось?
Ему казалось, или Кемена будничным тоном рассказывала, скольких ещё молодых людей, которых приметила в Неаполе, с помощью магии, денег и шантажа уберегла от армии, чтобы не лишиться материала для будущих исследований?
Ему казалось, или Махатс жаловался, что два новых объекта, двадцати двух и двадцати одного года, всё же им совсем не подходили?
Ему казалось, или где-то в коридорах, по которым его тащили, когда выводили из камеры, слышались знакомые голоса?
Ему казалось, или тени у стен становились плотнее, а запах крови — всё отчётливее?
И соблазнительнее.
Где-то звучал гулкий смех, заглушавший крики. Высохшие слёзы до сих пор обжигали щёки. Он привык к боли, запаху крови, двум голосам, мужскому и женскому, звёздам, что прятались в кромешной тьме, пристальному взгляду, ощущению, что что-то острое касается его черепа изнутри, холоду и одновременно жару.
Спустя время всё потеряло для него всякое значение. Вес цепей больше не чувствовался, знакомые голоса затерялись в незнакомых, ставших единственными. Он двигался, когда ему приказывали, открывал рот, где появились острые клыки, когда приказывали, и не ел до тех пор, пока ему не приказывали.
— Убей её, — сказал женский голос, и он, ничего не осознавая, бросился на тело перед собой.
Просто тело. Неважно, кто это.
Всего лишь тело.
Тогда Данталион думал, что тело. Сейчас, зная, что Кемена и Махатс проверяли его контроль и то, не пробудятся ли уснувшие инстинкты и воспоминания, которые они подавили, глубоко внутри он кричал, требуя самого себя остановиться. Не приближаться, не трогать, не обнажать клыки. Нет, нет, нет.
Нельзя, нельзя, нельзя.
Он не мог навредить Беатрис.
«Не трогай её! — вопил Данталион сквозь слёзы, отдалённо слыша всё тот же гулкий смех. — Не трогай! Нет! Стой! Закрой рот! Хватит!»
Беатрис рыдала, когда он бросился на неё и прокусил ей шею. Она отбивалась, умоляла его остановиться, звала по имени, которого он не узнавал, но с каждым мгновением становилась всё покорнее. Её тело, слишком хрупкое для двадцати одного года, такое лёгкое, что шестнадцатилетний Данте без усилий поднимал её, сломалось в его руках. Хрустнули кости, голова запрокинулась. Из разорванной шеи фонтаном брызгала кровь. Он, следуя гремящим в сознании приказам, сжимал её всё крепче, пока чей-то тихий встревоженный голос без остановки звал:
— Данте, Данте! Данте, не надо, стой!
В плохо освещённой комнате не было Данте, только Неапольский, которому болью и хаосом вбили послушание и покорность. Но голос упрямо звал, пока он пил кровь Беатрис:
— Данте! Пожалуйста, хватит!
— Не слушай её, — полным восторга голосом сказала Кемена. — Она только наблюдает, не слушай.
— Ешь, — приказал Махатс.
Неапольский, сомкнув челюсти на шее трупа, вырвал кусок плоти и проглотил его. Вкуса он не ощутил.
— Данте!
— Ешь!
— Данте!
— Ешь!
— Пожалуйста, Данте…
— Ешь! — рявкнул Махатс.
Он поднялся от изломанного тела — от месива из крови, костей и плоти, не имевшей вкуса — и повернулся к источнику встревоженного голоса. В той стороне что-то грохотало. Что-то, похожее на металл.
— Цепи, должно быть, — шепнул ему голос из тьмы. — Те, которыми они сковали вас, детей магии и хаоса. Неужели ты не попытаешься их сбросить?