Через двадцать минут он остановил машину у неприметного подъезда в незнакомом мне районе. Высокий дом с тёмными окнами. Он вышел, обошёл машину и открыл мне дверь, протянув руку. Я вспомнила, как в первый раз он сделал этот жест, когда приехал с извинениями. На мой вопрос, стал ли он джентльменом, он ответил отрицанием, и всё-таки он им был. Доехав на лифте до шестого этажа, Марк аккуратно повёл меня по тёмному тамбуру к своей квартире, достал ключи и открыл дверь.
— Добро пожаловать, — тихо сказал он, впуская меня внутрь.
Дверь бесшумно закрылась, отсекая внешний мир. Щелчок замка прозвучал как окончательная точка в одном жизненном этапе и начало другого. В темноте было тихо, пахло кофе, старой бумагой и едва уловимым, но уже знакомым запахом его парфюма.
— Позволь, — его голос прозвучал прямо над ухом, глухо и тепло.
Он потянулся к стене, и с тихим щелчком залил прихожую мягким, тёплым светом бра. Свет был неярким, рассеянным, он не резал глаза, а лишь обрисовывал контуры пространства, создавая интимный, почти сакральный полумрак.
Я сделала шаг вперёд, на его территорию. Комната была его зеркалом. Полки от пола до потолка, ломящиеся от книг. Не просто книг — это был целый мир, строгий и упорядоченный. Тяжёлые тома в академических переплётах, ряды с фамилиями Фрейд, Юнг, Франкл, Выготский... Психология, психиатрия, клинические исследования. Это была не просто библиотека — это был его рабочий арсенал, его мысленное пространство, материализованное в бумаге и чернилах.
Я медленно прошла вдоль стеллажа, почти не дыша, кончиками пальцев скользя по корешкам и чувствуя его взгляд на себе. Марк не двигался, прислонившись к косяку, и наблюдал. Он не просто давал мне осмотреться — он позволял прочитать себя через эти книги, через своё пространство. Это было актом глубочайшего доверия.
На его рабочем столе, массивном и старом, царил идеальный порядок. Сложенные стопками документы и конспекты, аккуратные папки с ярлыками, дорогая ручка, лежащая параллельно краю стола. Ни пылинки. И я вспомнила его аудиторию в университете — такой же стерильный порядок, та же почти пугающая организованность. Эта педантичная аккуратность, этот контроль так контрастировали с той стихией, что бушевала между нами в машине. И в этом контрасте была вся его суть: сдержанный преподаватель клинической психологии снаружи и дикая, всепоглощающая страсть внутри.
Я обернулась к нему. Он всё так же стоял и смотрел на меня с тем же выражением благоговейного интереса, с каким я только что разглядывала его книги. Будто я была самым увлекательным трудом из всех, что стояли на его полках. Будто он видел не только меня, но и все те тысячи деталей, на которые я рассыпалась, и тот новый узор, в котором они теперь сложились.
— Так вот что находится внутри логова Марка Викторовича, — выдохнула я, и в моём голосе прозвучало не столько веселье, сколько лёгкое изумление. — Я смотрю, принцип тот же. Ни пылинки. Ни лишней бумажки. Прямо как в твоём кабинете. Только книг... больше.
Он рассмеялся, низко и глухо. Звук был тихим, будто не желающим нарушать идеальную акустику этого пространства.
— Привычка, — пожал он плечами, делая шаг вперёд. Его взгляд скользнул по столешнице, будто проверяя, не нарушил ли её чем-то мой приход. — Беспорядок в вещах вызывает беспорядок в мыслях. Мешает концентрироваться.
— На чём? — спросила я, кокетливо наклонив голову набок. — На студенческих конспектах? Или на чём-то другом?
Он оказался рядом за один бесшумный шаг. Его пальцы мягко легли на мою талию, не сминая ткань платья.
— Сейчас, — его голос стал тише, интимнее, — единственное, на чём мне мешает сконцентрироваться беспорядок... это ты. Вернее, его полное отсутствие. Ты слишком идеально вписываешься в мой порядок. И это сбивает с толку.
— Я... сбиваю с толку преподавателя клинической психологии? — прошептала я, чувствуя, как трепещет под его пальцами каждый нерв. — Это достижение.
Он наклонился так, что его лоб почти коснулся моего.
— Ты — самое хаотичное и не поддающееся никакому анализу явление, которое со мной случалось. И единственное, которое я не хочу прекращать изучать.
И он поцеловал меня. В этом поцелуе не было ни грамма той стерильной чистоты, что царила вокруг. Он был густым, сложным, запутанным и бесконечно глубоким, будто он пытался найти в нём ответ на тот самый хаос, что я в него принесла.
Он не отпускал мой взгляд, и в его глазах читалось то же смятение, что и во мне. Этот поцелуй был не продолжением, а новым началом — медленным, осознанным, в тысячу раз более опасным, чем первая, яростная вспышка в машине.
Его руки скользнули с моей талии вниз, к бёдрам, и он безо всякого усилия приподнял меня, как перышко. Я на мгновение повисла в воздухе, чувствуя под собой прохладу отполированного дерева его стола. Он усадил меня на самый край, раздвинув стопки бумаг идеальным движением, не глядя, будто делал это тысячу раз. Ни один листок не упал.
Я сидела на его столе, как на пьедестале, а он стоял между моих ног, его руки упёрлись в столешницу по бокам от меня, замыкая меня в пространстве, состоящем только из него.
— Идеально, — прошептал он, и его губы снова нашли мои.
Этот поцелуй был другим. Нежным и исследующим. Он не торопился, словно боялся упустить малейший оттенок вкуса, малейшую дрожь. Его язык скользнул по моей нижней губе, заставив меня содрогнуться, а его пальцы вцепились в край стола так, что кости выступили белыми пятнами. Он сдерживал себя, и в этом напряжении была невероятная, почти невыносимая сладость.
Я откинула голову назад, подставляя шею, и он немедленно последовал за мной, прижавшись губами к тому месту, где пульс бился, как птица в клетке. Его поцелуи опускались ниже, к ключице, оставляя на коже невидимые следы, которые жгли сильнее любого синяка.
Мои пальцы вцепились в его волосы, сминая безупречную укладку, и я почувствовала, как он тихо застонал — низко, глубоко, почти животно. Этот звук ударил меня в самое нутро, заставив сжаться всё внутри.
Он снова вернулся к моим губам, но теперь в его поцелуе появилась знакомая ярость, та самая, что снесла все плотины в салоне машины. Он уже не изучал, а брал. Забирал моё дыхание, моё сознание, мою волю. Одна его рука отпустила стол и обвила мою спину, прижимая к себе так сильно, что я чувствовала каждый мускул его тела.
Мы дышали на одного, прерывисто и громко, и этот звук оглушительно гремел в идеальной, тихой комнате, нарушая её стерильный порядок раз и навсегда. Где-то далеко зазвонил телефон, но он лишь глубже вжался в мой рот, игнорируя его, игнорируя всё на свете, кроме нас.
Его пальцы, ещё недавно такие нежные, вдруг обрели стремительную, почти грубую целеустремлённость. Он оторвался от моих губ, его дыхание было прерывистым и горячим.
— Я надеюсь, ты простишь меня за это, — прошептал он хрипло, и его руки скользнули к тонким бретелькам моего платья.
Он не стал искать застёжку. Он просто вцепился в шёлковые лямки и резко рванул на себя. Раздался сухой, щемящий звук рвущейся ткани. Бретельки оборвались, как струны, и платье поползло вниз, обнажая плечи, грудь, талию. Я ахнула, не от боли — от шока и дикого возбуждения, вызванного этой внезапной силой.
— Марк... — вырвалось у меня, когда он, не отрывая тёмного, полного голода взгляда, стянул платье до пояса.
—Я ужасно скучал, — его голос был низким, сдавленным желанием. Он прижал горячий рот к моему обнажённому плечу. — А еще я сходил с ума каждый раз, когда смотрел на эту родинку на каждой паре.
Его слова заставляли мурашки бежать по коже. Мои пальцы дрожащим движением потянулись к его ремню. Пряжка поддалась с глухим щелчком.
— Тогда мы квиты, — прошептала я, срывая уже расстёгнутый ремень с петель брюк. Звяканье отброшенной пряжки было резким и окончательным. — Я сходила с ума, ловя на себе твой аналитический взгляд на парах... и мечтала увидеть в нём хотя бы намёк на то безумие, что я вижу сейчас.
Он застонал от моих слов, низко и глубоко. Его руки схватили меня под бёдра и поставили на пол. Теперь мы стояли лицом к лицу, почти не дыша, разделённые лишь тонкими слоями ткани, которые отделяли нас от последней грани.