— Сними с меня это, — приказал он тихо, почти беззвучно, его глаза пылали в полумраке.
Мои пальцы запутались в мягком хлопке его футболки. Я потянула её вверх, он помог, сбрасывая её через голову одним резким движением. И вот он — весь, передо мной. Сильный, рельефный, реальный до боли. Я прижала ладони к его горячей коже груди, чувствуя под пальцами бешеный стук его сердца.
— Боже, — выдохнула я, не в силах вымолвить больше.
Он притянул меня к себе, и кожа к коже — это было подобно удару тока. Его губы нашли мои в новом, ещё более жгучем поцелуе. Его руки скользили по моей спине, срывая последние преграды.
Затем он медленно попятился, его тёмный, полный обожания взгляд скользнул вниз, по моему телу, к самым ногам. Он не сводил с меня глаз, опускаясь на колени передо мной. Паркет холодно упёрся в его колени, но он, казалось, не замечал этого.
Его большая, тёплая рука мягко обхватила мою лодыжку. Лёгкий вздох вырвался из его груди. Он наклонился, и его губы, обжигающе горячие, коснулись самой хрупкой, самой уязвимой точки — косточки на моей щиколотке.
Я вздрогнула от неожиданности и невероятной нежности жеста. Этот могущественный, собранный мужчина, преподаватель, чей аналитический ум мог разложить на атомы любую эмоцию, теперь стоял на коленях у моих ног.
Он поднял на меня взгляд. В полумраке его глаза были абсолютно чёрными, бездонными, и в них пылала полная, безоговорочная капитуляция.
— Вот и всё, — прошептал он, и его голос звучал сломанно и преданно. — Теперь я полностью в твоей власти.
Его дыхание было горячим и влажным. Он говорил это с такой искренней, такой абсолютной самоотдачей, что у меня перехватило дыхание. Это было страшнее и прекраснее любой страсти. Это была полная власть. И он добровольно, на коленях, отдавал её мне. Он снова приник губами к моей коже, на этот раз целуя нежную внутреннюю сторону лодыжки.
И эта ночь растворила нас. Не было больше Марка Викторовича, строгого преподавателя, и Вероники, его студентки, запутавшейся в своих чувствах. Остались только мы — два тела, две души, сплетённые воедино в полумраке, на прохладном шёлке его простыней.
Мы любили друг друга медленно и торопливо, тихо и громко, с шёпотами признаний и немым криком восторга. Каждое прикосновение его рук было не просто лаской — оно было вопросом, на который моё тело отвечало безудержной отдачей. Он исследовал меня, как неизведанную землю, а я открывала в себе океаны, о которых не подозревала.
В какой-то момент я поймала себя на мысли, что смеюсь. Смеюсь тихо, счастливо, от щекотки его дыхания на шее и от абсурдного, оглушительного счастья. Он остановился, посмотрел на меня — и его глаза тоже рассмешились, и он присоединился ко мне. И мы лежали, сплетённые, и смеялись в полутьме, как два сумасшедших, нашедших друг друга в безумном мире.
Мы разговаривали шепотом, обрывками фраз, урывками между поцелуями. Говорили о пустяках, о серьёзном, о том, что было страшно произнести вслух при свете дня. Ночь стирала стыд, оставляя лишь голую, трепетную истину. Он рассказывал, а я слушала биение его сердца под щекой, и это был самый честный рассказ из всех.
Силы покидали нас волнами. Мы затихали, прижимаясь друг к другу, слушая, как дыхание выравнивается, а сердца продолжают стучать в унисон — настойчивый, живой ритм нашего общего бытия. И потом, через пять минут, или через час, чья-то рука снова начинала неторопливое путешествие по знакомой уже коже, и всё начиналось сначала. Медленнее, ленивее, но с той же неутолимой жаждой.
А за окном темнота начинала стареть. Чёрный бархат ночи постепенно серел, затем налился сиреневым молоком. Я видела, как силуэты книжных корешков на полках становились всё чётче, как тени теряли свою власть над комнатой.
Он спал, наконец, погрузившись в глубокий, заслуженный сон, его рука всё ещё тяжело и надёжно лежала на моей талии, будто даже во сне не желая отпускать. А я лежала без сна, слушая его ровное дыхание и первый утренний щебет за стеклом, и думала о том, что самое большое чудо — не в страсти, не в экстазе, не в том, как он свел меня с ума. А в том, что случилось после. В этой тишине. В этом доверии спящего тела рядом. В том, что я смотрю на его расслабленное, уставшее лицо, на разомкнутые губы, на след от подушки на щеке — и не хочу быть больше нигде.
Мы не просто занимались любовью. Мы построили между собой тихую, невидимую крепость. И теперь, когда рассвет медленно заливает комнату, я чувствую не грусть от уходящей ночи, а тихую, непоколебимую уверенность.
Всё только начинается. А эта ночь — просто первый, самый прекрасный камень в фундаменте нашей вечности.
Глава 50
Марк
Я проснулся от тишины.
Не от звука, а от её отсутствия. Ночной гул города окончательно стих, и в комнате царила та зыбкая, хрустальная тишина, что бывает только на рассвете. И ещё — от другого ощущения: пустоты в пространстве кровати рядом. Там, где должно было быть тёплое, дышащее тело, зияла прохлада.
Сердце, ещё не до конца проснувшееся, дрогнуло и забилось тревожным, быстрым ритмом. Она ушла. Мысль ударила обухом по голове — холодной и безжалостной, мгновенной, дикой паникой, острее любой логики. Я резко приподнялся на локте, взгляд метнулся по комнате, цепляясь за очертания в сизом предрассветном свете.
И я нашёл её.
Вероника стояла у большого окна, спиной ко мне, одетая в мою футболку. Её силуэт рисовался на фоне светлеющего неба — хрупкий, неземной. Она не двигалась, заворожённо глядя на просыпающийся город.
Воздух застрял у меня в лёгких, и я просто смотрел, позволяя тревоге отступить, раствориться в немом, благодарном облегчении. Она не сбежала. Она была здесь. В моём пространстве. И вид её, заворожённо созерцающей мир за стеклом, был самым сокровенным и красивым зрелищем из всех, что я видел.
Я тихо встал, не желая спугнуть момент, и босиком, по холодному полу, подошёл к ней сзади. Вероника не обернулась, но я видел, как напряглись её плечи, почувствовав моё приближение. Медленно обняв её, я притянул к себе и прижался грудью к её спине, а подбородком — к виску. Она пахла мной, собой, нами — густой, интимной смесью, от которой кружилась голова.
— Ты не спишь, — прошептал я не в ухо, а в её волосы. Не вопрос, а констатация.
— Не могу, — её голос был тихим, задумчивым. — В голове столько мыслей, столько страхов. Мне кажется, что-то случится, что снова нас разделит. Боюсь, что это счастье не продлится долго.
Я почувствовал, как внутри что-то защемило, но вместе с тем — ещё сильнее захотел оберегать её. Я провёл ладонью по её руке, чувствуя под пальцами мурашки.
— Я здесь. Ты здесь. И пока мы вместе, никто и ничто не сможет нас разлучить.
Она наконец обернулась ко мне в моих объятиях. Её лицо в предрассветных сумерках было бледным, а глаза — огромными, серьёзными. В них читалась та же трепетная нежность, что и у меня в груди.
Я не удержался и прикоснулся губами к её виску, к уголку глаза, к мочке уха. Каждое прикосновение было клятвой. Она вздохнула, и её руки обвили мою шею, пальцы впутались в волосы.
— Марк... — моё имя на её устах звучало как молитва и заклинание одновременно.
Наш следующий поцелуй был уже не таким нежным. В нём проснулся голод — тот самый, дикий и всепоглощающий, что бушевал в нас ночью. Он снова разжёг пламя, которое, казалось, только-только начало тлеть. Мои руки скользнули под футболку, нащупав знакомые изгибы её тела, и она прижалась ко мне, отвечая с той же жадностью.
Воздух снова зарядился электричеством. Мы дышали в унисон, тяжело и прерывисто, забыв о рассвете и о времени. Казалось, ещё мгновение — и мы рухнем на пол, утонув в этом море ощущений.
Но вдруг она мягко отстранилась, положив ладонь мне на грудь. Её дыхание всё ещё сбивалось.
— Стой... — прошептала она, и в её глазах читалась смесь страсти и лёгкой паники. — Мне нужно в душ.
Я замер, пытаясь перевести дух. Желание кричало протест, но её искренность была сильнее.