День похода в биограф в нашей семье начинался прекрасно. Царила благодатная атмосфера. И в этом были повинны мы — я и Володя. Мы вставали вовремя, бежали по воду, выносили мусор беспрекословно, были очень, очень послушными.
— Им захотелось в биограф, — угадывала мама.
Я это отрицал: просто мы хорошие — всего-навсего. Но эта милая ложь не нравилась Володе. И он заявлял откровенно:
— Мы хотим в биограф, мы будем делать все, что надо…
— И за хлебом сходите? — спрашивала мама.
— Сходим.
— И за пачкой чая в будочку?
— Конечно!
Делать нечего, придется нас отпустить в биограф.
До вечера все шло гладко: мы бегали взад и вперед, таскали воду, приносили хлеб и чай, даже подметали кусочек двора у нашего подъезда.
А часов в пять вечера мы причесывались и убегали с медяшками в карманах.
У кассы биографа уже толпились дети. Задолго до открытия окошечка. Мяли друг другу бока, пыхтели, потели. Всем хотелось быть первым в очереди. А когда начинала работать кассирша, подымалось настоящее столпотворение. Дети орали, визжали, пищали, «давили масло». Счастливым обладателям билетов с трудом удавалось выбраться из толпы: обычно они выползали на карачках — так было сподручнее и безопаснее.
Приобретя билеты, дети выстраивались у входа в третий ряд. Это был особый вход, в стороне от двери второго и первого рядов. Здесь повторялось все то же, что и возле кассы: опять «давили масло», мяли друг другу бока, визжали и пищали. Это было какое-то месиво — весьма подвижное, агрессивное и безрассудное.
Перед началом первого сеанса — мы обычно ходили на первый — появлялся здоровенный парень. Он расталкивал детей, кому давал пинка в зад, кому оплеуху. А бывало и того хуже: срывал шапку с пацана и кидал ее в толпу. Это считалось самым жестоким наказанием…
Я забыл сказать, что недалеко от биографа находилась музыкальная раковина, в которой играл военный духовой оркестр. Так было до революции. Оркестр играл и после революции, но уже не военный, а просто городской. После сеанса в биографе мы иногда — очень ненадолго! — задерживались, чтобы послушать, как смешно дуют в трубы два небольшого роста человека. Остальные оркестранты нас не очень интересовали. Правда, барабанщик был рослый детина, и он держал в руке медную тарелку, словно чайное блюдечко, и это было занятно…
Однажды, когда мы толкались у кассы, чтобы взять билеты на очередной боевик, ко мне обратился один пацан. Такой великовозрастный. Я его знал. И не только я, а многие ребята. Это был Ваня Поддубный. Но не тот Поддубный, а его тезка и однофамилец, известный хулиган в нашем квартале.
— Эй! — крикнул он, указывая на меня пальцем. — Возьми один билетик для меня. — И передал через головы ребят несколько медяков.
Это была очень почетная просьба или приказ — называйте как угодно. Деньги были приняты мною почтительно, и столь же почтительно куплен билет и вручен Ване Поддубному.
— Я тебя знаю, — снисходительно сказал Ваня и предложил мне семечек подсолнуха.
Это было высшим знаком внимания. Подарок был принят не без радости и компенсирован тремя ирисками. Ириски эти Ваня отдал кому-то из ребят, заметив при этом:
— Только бабы любят конфеты. Правда?
— Правда, правда, — согласился я.
— Читать умеешь? — спросил он.
— Умею.
— А этот пацан кто?
— Мой брат.
— Тоже читает?
— Тоже.
— Лады… Я сяду между вами, а вы читайте надписи вслух. Да погромче. Идет?
— Идет, идет!
Он небрежно оперся на мое плечо, и я почувствовал себя на седьмом небе. Многие мальчишки позавидовали мне в эту минуту. Сам!.. Ваня!.. Поддубный!.. Положил!.. Руку!.. Мне!.. На!.. Плечо!.. Тот самый Ваня, у которого в кармане острый нож — турецкий бейбут… Это же что-нибудь да значит!
— Слушай, — говорит он мне, — если кто тебя пальцем тронет, сразу беги до меня.
Я благодарно киваю.
— Ты знаешь, где я живу?
— Знаю. Возле бакалейной будки.
— Правильно!
Он обвел ребят, почтительно окруживших нас, суровым взглядом царя Миноса.
— А теперь — пошли!
И мы протолкались сквозь гущу ребят ко входу на «третьи ряды».