Мы этого не знали. Да и кто это мог знать?! Просто такие мысли нам в голову и не приходили. Черт знает что — гроб для дерева!
Пока старик беседовал с нами, пришли какие-то люди с пилами и топорами. Они целый день распиливали ствол в нескольких местах; обрезали суки и ветви и оттаскивали расчлененное дерево в стороны, расчищая улицу. А к вечеру появились аробщики, они погрузили — с огромным трудом! — части ствола на арбы и увезли куда-то.
Мы долго не могли привыкнуть к тому, что тополиная семья вдруг уменьшилась. Казалось, вырвали гигантский зеленый клык в ряду крепчайших гигантских клыков.
Весьма возможно, что это был первый в нашей жизни шок: значит, гигант, которому сулили миллион лет жизни, может погибнуть запросто, за здорово живешь?!
— Дедушка, — спросил я нашего старика соседа, — что случилось с тополем? Отчего это он?.. А?
— Очень просто, — сказал старик.
— Да, наверно, просто, — согласился я.
— Просто-то оно просто, да не совсем. Этот тополь пал жертвой собственной гордыни. Не надо было злиться, сынок. Не надо было дуть с такой силой. Захотелось ему себя показать — вот и надорвался. Всегда надо быть добрее… Понял?
— Может, его разозлили? — спросил я.
— Может, это дети? — сказал мой брат.
— Все может быть. — Старик набил свой чубук табаком, зажег его от солнца с помощью увеличительного стекла. — Слушайте меня: чем ты сильнее, тем будь добрее. Это вам ясно или не ясно?
Мы сказали, что ясно, хотя было не совсем так. По правде говоря, с чего это малодушничать, если сила из тебя наружу прет?
Однако старик решил вдолбить в наши неразумные головы свою странную мысль.
— Вот если бы этот, — он указал на пустое место, где красовался тополь, — понимал, что не следует дуть так яростно, что не следует пугать людей и нагонять тучи на ясное небо, он бы здравствовал и по сей день. А то вон, наверное, печи им топят. Вот как бывает на этом свете…
Мы больше старика ни о чем не спрашивали. Но хорошо уяснили одно: первый урок не пошел на пользу тем, другим тополям: они время от времени продолжали бешено веять и нагонять страшные тучи с громами и молниями во чреве. И как-то жаль было их: такие большие и такие неразумные!
БАБУШКА И КРУГЛЫЕ ХЛЕБЦЫ СО СВЕЖИМ СЫРОМ
Я смотрю вдаль. Но не в ту, которая впереди. А которая позади, за грядами лет. Невооруженным глазом ничего не видать. Поэтому на помощь приходит сердце. Оно помогает. Оно зорче всякого глаза, даже самого острого. Таково свойство этого комка из мышц, день и ночь не знающего покоя.
Смотрю и вижу свою бабушку Фоти́нэ. Она такая старая, такая сухонькая, такая добрая и такая сильная.
Старой, очень старой она казалась мне тогда, в ту пору, когда мне было ровно двенадцать лет. Я пытаюсь скорректировать свои ощущения: да, разумеется, бабушка была очень стара, лет ей было этак за сорок. И мне было жаль ее. И брату моему Володе было жалко ее. Наверное, поэтому мы с ним очень часто доводили ее до слез своими жестокими шалостями.
А сухонькой была она по-настоящему: легкая, морщинистая, со впалыми щеками. Это жизнь сделала ее такою. А от рождения была она пухленькой. И девочкой росла она толстенькой. Старость началась в четырнадцать лет, когда ее выдали замуж. Моя бабушка рано сделалась мамой Фотинэ и еще раньше, то есть раньше, чем полагалось бы по ее годам, бабушкой Фотинэ.
И тем не менее она была сильной, вернее — бесстрашной. Она могла, например, одна спуститься на первый этаж, когда было очень темно — хоть глаз выколи! Она брала в руку коптилку и безбоязненно уходила в темень. Да какую еще темень! Южную! Когда все черти полосатые и хвостатые и разные чудища так и лезут к тебе со всех углов. Бабушка Фотинэ ничего не боялась! Она даже могла дремать в одиночестве, когда во всем доме не было ни души. А ежели порою в ночи раздавался выстрел, она выходила на балкон, чтобы узнать, что происходит в городе… Словом, это была бесстрашная бабушка…
Но не только: у бабушки было доброе сердце, и руки у нее были добрые. Ома так приятно ласкала и умела готовить разную вкусную еду. Бабушка могла, например, приготовить еду даже из крапивы. Это не раз случалось в голодный год. Она не раз добывала среди зарослей ежевики особую колючку — не очень колючую — и готовила, примешивая к ней орех, чудесную пищу, которую все хвалили. В ее руках любая трава делалась съедобной, не говоря уж об овощах и мясе.