— Ты думаешь, свои это у меня? Казенные! Вот. — Лявоновна вынула пластмассовую челюсть изо рта к удивлению гостьи.
— Эко, сделают же. — Она оглядела челюсть и попыталась ее примерить, не понравилось. — И как ты ее носишь?
— Не говори, девка! Все время так и хочется ее выплюнуть…
— А что она, поломатая, что ли?
— А это я орехи грызла волоцкие…
Лявоновна не стала водворять искусственные зубы на место, бросила на стул, тут же для каких-то своих целей челюстью завладел Вадик, играющий у ног на полу. Пусть! Ничего с ней не сделается.
— И глаза-то уже не те, что прежде были, — продолжала сетовать Гашка. — Не то что дырку в иголке… Ха-ха-ха! А саму иголку-то не вижу, Очки, говорят, надо… Коля, ну-ка я твои померю! Можа, подойдуть.
Очки оказываются не по глазам. Она возвращает их, говоря разочарованно:
— Нет, ничегошеньки не вижу, окромя туману… А тебе они неуж хороши? Почему же мне не подходят? Чудно!..
Их, старых подружек, оставили наедине. Невка возится на кухне. Николай стучит в своей комнате на пишущей машинке. Лишь Вадик, неугомон, ползает взад-вперед под ногами, толкая перед собой грузовичок, в кузове которого среди матрешек и разных зверюшек катается и вставная челюсть Лявоновны. Малышу не хватает напарника в его бесконечных играх, и он то одну бабушку, то другую подключает к своим забавам: то мяч ему брось, подержи то или это. Он включил телевизор и, подражая отцу, то и дело спрашивает:
— Баб, а это как, взаправду или понарошку? — И всякий раз, слыша ответ (а Лявоновна старалась не ошибиться), торжествовал: — А вот и нет! А вот и нет!
— От, ребятня! — следя за малышом, говорит Богданиха. — Ну что за дети, нынешние-то! Все знают, все умеют. Еще только вылупился, а глядь, уже тянет отцовский велосипед, прилепится сбоку, и не поймешь как, пошел летом летать по всему селу! А мы вот век свой прожили, а доси не знаем, как подступиться-то к нему!.. Или телевизор взять, этот-то. Внуки мне им надоели, хуже горькой редьки!.. Мы разве такими-то росли?
— Где там! Меня с пяти лет посадили прясть.
— А меня сызмальства отец к лошадям приучал. Сынов-то не было, одни девки. Сколько себя помню, все я на коне. То на пахоту, то купать, то в ночное. Мчалась вместе с мальчишками. Как и они, встану стоймя на спине лошади и скачу. Кто быстрей!..
Лявоновна посулилась поиграть с Вадиком, лишь бы телевизор не тарахтел. Малыш охотно согласился и щелкнул пуговкой выключателя.
— А во что будем играть? Давайте в пароход! Ты, баб, садись вот тут, бабушка-старушка вот тут, а я впереди вас, на моем стульчике. Знаете, как на Волге пароходы гудят? У-у-у, у-у!.. Вы будете гудеть, а я буду рулить. Я — капитан! Раз, два, отплываем. Гудите!
— У-у! У-у! — послушно выполняют они его приказания и так, не отлынивая от возложенных на них обязанностей, неторопливо продолжают свой разговор.
— А ты, Гашка, легкая на вспоминке. Анады подумала: была у меня подружка Богданиха… Как же ты все эти годы жила?
— Ох, девка, и не спрашивай!.. О тебе-то я все знаю: Невка рассказывала… Мне же досталось хлеще твоего. Голод-то после войны какой был. А я без мужика, сама — пятая. Сгребла детишек да и сорвалась с колхоза по вербовке. Где только не была! Дороги ремонтировала — и в Мурманском городе, где ночь-то тянется цельную зиму, и в Азии, в той-то, Средней, где ватка-то растет… На Мурмане напросилась я в мужичью бригаду. Смехота! Мужичье-то ведь знаешь как работает. Ткнули лопатой, не ткнули: хватит, давай курить. Я им: «Как курить? Мы же еще ничего не делали?» — А они: «Садись, кури!» Говорю им, что не курю, и никто из баб в моем роду не курил. Обругают меня: «Мать-перемать! Тогда просто сиди. Сиди и все!» — «Да как же так! — говорю. — Вон бабы работают. Я в колхозе работала от зари до зари. А тут с вами… Как не стыдно!» — и в слезы. Возмущаются: «Ну и человек! Брось, а то выгоним!..» Я еще пуще реветь, потому что, если выгонят из бригады, получать столько не буду. Чтоб у них удержаться, угождала им, заботилась. Они на работу всегда выходили с опозданием. Я же вовремя. Весь инструмент им приготовлю, жду. Наконец идут, смеются: «О, наша сорока уже сидит на инструменте!..» А вечером все бросят где попало, я все аккуратненько приберу за ними. Так и не выгнали, спасибо им. Только без дела было тошно, когда они курили, все порывалась работать. А совесть, видать, в них была. Скажут иной раз: «Да пойми ты, мы же не можем тебе оплачивать в двойном размере! Сиди!» — «Да как сидеть? — говорю. — В колхозе-то я от зари до зари работала!..» Когда наступил полярный день, а солнце там целыми месяцами не заходит, так и кружит по небу, ох, уж они тогда надо мной потешались: «Вот теперь, — говорят, — поработай-ка от зари до зари! А то одно свое заладила: колхоз, колхоз…»