— Другие-то, — говорит, — кочета как кочета. Поют где-то, я даже не замечаю. А у этого голос какой-то ржавый, как у пьяного мужика-табакура. Приму на ночь снотворное, только разосплюсь, а он уже кричит: «Полвто-ро-ова-а!..» Да, да, так именно и кричит: «Полвторого!» По крайней мере, мне так слышится…
Хоть сейчас бери петуха и уезжай.
— Да неужели из-за него ехать?! — возмущается Николай. — Вынести на базар да продать!
— Папа! — канючит Вадик. — Не надо петушка продавать. Бабушка его домой возьмет!..
Невка тоже мать не отпускает: побудь да побудь.
Лявоновна у них уже освоилась. Привыкла и к телевизору — стала разбираться, где рисованные фильмы, где обыкновенные. Научилась пользоваться и плитой и ванной. На телефонные звонки подходит смело — не только Невку и Николая по голосу узнает, но и друзей их, знает, кому и когда что ответить, будто весь свой век с телефонами дело имела.
Ночью приснился ей сон. Будто она у себя дома. Только что вытопила печь, прилегла на диванчике отдохнуть. А Лешка с Нинкой и Людкой на печке сидят, едят мед, веселые, руками ей машут, кричат: «Лезь к нам на печку, меду тебе дадим!» Ей тоже весело на них глядеть, и на душе легко-легко. Даже когда проснулась, не покинуло ее это отрадное состояние покоя.
Все еще спали, и не время было подыматься, а она уже и вещи свои собрала, у Вадика в игрушках отыскала свою вставную челюсть, ничего не забыла, пальто и шаль под руками положила, сидит, ждет рассвета.
Дочка удивилась, застав ее в таком виде.
— Или домой собралась?!
— Поеду!.. Сон хороший видела. Будто Лешка со своими на печи сидит. И сам он, и Людка, и Нинка — все рукой мне машут: дескать, иди к нам на печку, иди, медом угостим!.. Печка — это к добру. Значит, пекутся они обо мне, печалятся…
Невка не хуже других знает свою мать: если уж что задумала, не отговоришь, даже не пытайся. Быстро приготовила поесть, в пакетик наложила всяких сладостей, какие оказались в доме — гостинец Людке.
Искала Лявоновна, искала, кому бы поведать о своих переживаниях, а теперь даже рада, что никому ничего не разболтала: все остается при ней. Будь иначе, как сильно бы все осложнилось, нажила бы новых страданий, обрекла бы себя на еще большее горе. Опыт житейский вовремя ей подсказал, что в таких случаях спасает лишь отходчивость. Злом ничего не добьешься. Добьешься всего лишь добром. И никакого резона нет злобой жить: греет человека любовь, ненависть не греет.
Рада она, что у Невки побывала, благодарна всей ее семье и в первую очередь Вадику: возле него оттаивала, грелась душой (маленький, а уже имеет перед бабушкой своей важные заслуги!). Было полезным все, что довелось тут увидеть и услышать, встречи с Богданихой, разговоры с ней, которые настроили на примирение с Нинкой, даже бессонная ночь у Ерки, которая научила ценить покой своего дома, по-доброму глядеть на сына (ведь он не Ерка же!).
Вышла она из дома, ощущая в себе небывалую легкость, радуясь, что проснулась и отправляется в путь, когда утро только-только забрезжило, чувствуя удовлетворение даже оттого, что увозит с собой петуха: больше никого тут не будет тревожить, больше никому не будет кричать «Полвторого!..».
Провожал ее Николай. Просыпающийся город тешил взгляд, он ей полюбился. Через час мысли ее были заняты уже совсем другим. Журавский автобус, голубой, с квадратной латкой на боку, вскидывая задком на ухабах, уносил ее по бескрайнему, раздвигаемому все шире и шире встающим рассветом, розоватому простору полей.
ДОМ У ЦВЕТУЩЕГО ЛУГА
Рассказ
Детство никуда не уходит. Радость жизни, жажда открытий, упоение красотой, музыкой, поэзией, дружба, любовь, счастье — все это продолжение детства. Слитность со всем живущим, особое пристрастие к детворе, забавы с детьми, сперва с чужими, потом со своими собственными, а затем и с внуками, — и это тоже детство. И воспоминание о детстве — детство. И никогда оно не кончается. А вначале был Дом у цветущего луга.
Ныне странно мне получать сообщения с моей родины.
«От нашей Репьевки ничего теперь не осталось. Не только от вашего дома нет никакого следа, но и от всего вашего порядка. А на другой стороне стоит лишь одна избушка, в которой живет твоя крестная. Что раньше называлось Бетищина, Дворов порядок, Маньчжурия, нет и в помине. Зато Цильна растет и растет. Уже к той улице, какая была при железнодорожной станции, прибавилось с десяток, а то и более параллельных улиц. И мои все там, и вся твоя родня репьевская там. Только наш луг все такой же, каким был, нераспаханный, и на нем все наши ямки сохранились, где мы с тобой пчел выкапывали. У меня в июле отпуск, если надумаешь, давай приезжай, побродим по нашему лугу. Может, и отыщем какой рой. Давненько, чай, не едал шмелиного меда?»