— А я, баб, только хотел поглядеть, как они там лежат-полеживают, живут-поживают, добра наживают.
— Вот молодец какой!.. Сперва яишенки поедим, потом уже примемся чаевничать…
Однако ни тому ни другому позавтракать как следует не удается. Как начали Вадика звать дворовые мальчишки, выходи да выходи, будем играть в футбол, — малыш заегозился, пойду да пойду, на чай только подул, так и не стал ждать, когда остынет, обулся, оделся и бегом к своим приятелям. Крикнула ему вдогонку:
— Только со двора никуда не бегай! Слышишь? Смотри у меня!..
Она принимается прибирать постели. Через открытую дверь балкона со двора летит гвалт играющих мальчишек. Как раздается чей-то возглас порезче, приходится всякий раз выскакивать: не внука ли обижают.
Вот что-то у них там всерьез не заладилось. Парнишка, чуть побольше других, видать, ихний заводила, Вадика толкает, прогоняя куда-то, прицепился, поганец, не отстает.
— Вадик! — кричит Лявоновна с балкона, силясь перебить ребячьи крики. — Иди в хату!.. Я кому говорю!.. В хату иди!..
Как у себя в Дивном ребятню свою домой закликала, так и сейчас зазывает внука по домашней привычке, даже не спохватилась, что это очень смешно перепутать хату с этим огромным каменным домом в пять этажей.
Слышит Вадик бабушку, нет ли — не понять. Но там, видимо, уже помирились, с прежним азартом гоняют мяч по двору.
Не успела пол подмести, опять во дворе ссора, и внук вроде бы даже слезами голосит. Ну что за народ!
— Вадик, иди в хату!.. Я кому говорю! Иди в хату!.. Вот я матери скажу!
На этот раз внук не смеет ослушаться. Лявоновна выходит на лестницу встретить малыша. Снизу, как из глубокого колодца, долетают его плач и вперемежку между всхлипами выкрики: «Балан! Балан!» — это, видимо, прозвище такое — «Баран». В одном-единственном слове, пока добирается до своего этажа, он выражает то обиду и жалобу, то злость и беспомощность, то угрозу и вызов.
— Ну что вы там не поделили?
Малыш торопится припасть к бабушкиному подолу, пожаловаться:
— Этот Баланяла… Он гадкий, гадкий! — И захлебывается: слезы ему говорить не дают.
— Ну что тебе сделал этот-то Бараняра?
— Он говорит: «Я из-за тебя гол не забил, и за это, говорит, ты мне должен купить мороженое!»
Лявоновна уводит плачущего внука с лестницы, приговаривая:
— Ну, будя, будя… Да на вот тебе двадцать копеек, кинь ему, паршивцу, с балкона! Только не реви!
— Это он сам гол не забил. Балан!.. Я ему не мешал… Был бы Селгей, мой друг, мы бы ему дали!
— Как подрастешь, ты и один Бараняру поодолеешь! Ешь побольше — силачом будешь!
— Буду-у… Папа говорит, что я уже маленький силачоночек. Ведь правда, баб?
— Правда!..
И уже на его разгоряченное, румяное личико набежала светлая улыбка. У малого и обиды малые: чтоб успокоиться, много ли ребятенку надо. Не то что взрослому…
Слез у малыша как ни бывало, и совсем иные думы гнездятся в его головенке.
— Баб, а есть такая болезнь: свинья?
— Наверное, не свинья, а свинка.
— Ага, свинка. Эта самая свинка на Сережку напала, он дома сидит. И мне гулять не с кем.
— А хочешь, я с тобой пойду гулять?
— Хочу!.. А ты мне купишь чего-нибудь?
— Куплю.
— Купи мне, пожалуйста, вот такой же, как у тебя, кошелек с денежками! Ладно?
— Эка ты шустрый! Вот вырастешь большим, узнаешь, как денежки-то даются. За них надо хрип гнуть.
— Хрип гнуть?!
— А как же! За них надо работать. Где же ты будешь деньги брать?
— А я, как папка, буду выписывать в сберкассе. На почте есть такое окошечко. Знаешь? Эх ты! А я знаю!..
Лявоновна сама наскоро оделась, принимается за внука, обтирает ему личико.
— Ну ты и чумазый, идти с таким-то стыдно. Нос грязный. Ты что, с курами клевал?
— А это меня Витька Заикастый толкнул, я и упал. Прямо в клумбу!
Видать, забавно упал, ему и самому теперь смешно.
— И пуговицы на пальто нет. Ведь только что была! Да, тут-то!
— А я ее крутил, крутил… Вот так… Она и оторвалась.
— Куда же пуговицу дел?
— А она… Она куда-то сама подевалась…
Сколько ни искали, оторвавшуюся пуговицу не нашли, пришили другую. Пока Лявоновна складывала нитки, пока обувалась и ключи искала, Вадик выбежал на лестницу. Заперла дверь, оглядывается: где же малый? А он протиснулся между стойками перил и, держась за них, стоя на самом краешке площадки, наклонившись, вниз заглядывает. Так и обомлела: внизу-то пропасть, три этажа! Скорей выхватила его оттуда.
— Ах ты, родимец! Ведь упадешь!
А ему, постреленку, и страха нет, беды не чует. Смеется: