Но когда Одлей дошел до того места, которое, хотя и не вполне ясно, представляло истинную причину побега Норы, когда он увидел, как Леви, по необъяснимой для него причине, нарочно внушал жене его сомнения, которые так оскорбляли его, уверял ее, что брак их недействителен, приводя в доказательство собственные письма Одлея, исполненные горечи и досады, пользовался неопытностью молодой женщины в практических делах и приводил ее в совершенное отчаяние, представляя ей картину понесенного ею позора, чело его помрачилось и руки затрепетали от бешенства. Он встал и тотчас же отправился в комнату Леви. Он нашел ее пустою, стал распрашивать – узнал, что Леви нет дома, и что он не воротится к ночи. К счастью для Одлея, к счастью для барона, они не встретились в эту минуту. Мщение, несмотря на убеждения друга, точно так же овладело теперь всем существом Эджертона, как за несколько часов до того бушевало в сердце Гарлея; но теперь никакая сила не была бы в состоянии отклонить его.
На следующее утро, когда Гарлей пришел в комнату друга своего, Эджертон спал. Но сон его казался очень тревожным; дыханье было тяжело и прерывисто; его мускулилистые руки и атлетическая грудь были почти обнажены. Странно, что сильный недуг, таившийся внутри этого организма, до такой степени мало обнаруживался, что для постороннего наблюдателя спящий страдалец показался бы образцом здоровья и силы. Одна рука его лежала под подушкой, судорожно сжав листки рокового дневника и там, где буквы рукописи были стерты слезами Норы, были свежие следы других слов, может быть еще более горьких.
Гарлей был глубоко поражен; пока он стоял у постели в молчании, Эджертон тяжело вздохнул и проснулся. Он окинул комнату мутным, блуждающим взором, потом, когда глаза его встретились с глазами Гарлея, он улыбнулся и сказал:
– Так рано! Ах, вспомнил: сегодня день, назначенный для гонки. Ветер как видно будет противный; но мы с тобой, кажется, никогда не проигрывали пари?
рассудок Одлея помрачился; воображение его перенеслось ко времени пребывания их в Итоне. Но Гарлей понял, что Одлей метафорически намекает на предстоящий бой на выборах.
– Правда, мой милый Одлей, мы с тобой никогда не проигрывали. Но ты намерен встать теперь? Я бы желал, чтобы ты теперь же отправился в залу выборов, чтобы успеть переговорит с избирателями до начала собрания. В четыре часа ты выйдешь оттуда, выиграв сражение.
– Выборы! Как! что! вскричал Эджертон, приходя в себя. – А, теперь помню; да, я принимаю от тебя эту последнюю милость. Я всегда говорил, что мне суждено умереть, нося парламентскую мантию. Общественная жизнь… у меня нет другой. Ах, я мое еще говорю под влиянием какого-то бреда. О, Гарлей!.. сын мой! где мой сын!
– Ты увидишь его после четырех часов. Вы будете гордиться друг другом. Но одевайся поскорее. Не позвонить ли в колокольчик, чтобы пришел твой человек?
– Позвони, сказал Эджертон отрывисто и упал на подушки. Гарлей оставил его комнату и присоединился к Рандалю и некоторых другим главнейших членам Синего Комитета, которые шумно разговаривали в это время за завтраком.
Все были в сильном беспокойстве и волнении кроме Гарлея, который очень хладнокровно обмакивал в свой кофей кусок обжаренного хлеба. Рандаль напрасно старался казаться покойным. Хотя он и был уверен в успехе на выборах, но ему предстояло употребить в дело все способности своего необычайного лицемерия. Ему нужно было казаться глубоко огорченным во время порывов самой необузданной радости, нужно было сохранять вид приличного обстоятельствам сожаления о том, что какими-то странными причудами судьбы, переворотами происшествий, выигрыш Рандаля Лесли был неразлучен с потерею Одлея Эджертона. Кроме того он горел нетерпением увидеть скорее сквайра и получить деньги, которые должны были усвоить ему самый драгоценный предмет его честолюбия. Завтрак был скоро кончив; члены Комитета, взявшись за шляпы и посмотрев на часы, дали знак к отъезду; но сквайр Гэзельден все еще не являлся. Гарлей, выйдя на террасу, позвал Рандаля, который, надев шляпу, последовал за ним.