– Мистер Лесли, сказал Гарлей, прислонившись к перилам и гладя большую, неуклюжую голову Нерона: – вы помните, что вы раз вызывались объяснить мне некоторые обстоятельства, касающиеся графа Пешьера, которые вы сообщили герцогу Серрано; я отвечал вам в то время, что был занят делами выборов, но что по окончании их и с большим удовольствием выслушаю все, относящееся к вам и к моему искреннему другу герцогу.
Эти слова удивили Рандаля и нисколько не содействовали успокоению его нервов. Впрочем, он отвечал поспешно.
– В отношении этих обстоятельств, равно как и в отношении всего, что может условливать ваше мнение обо мне, я поспешу устранить всякую мысль, которая в ваших глазах могла бы бросать тень на мою репутацию.
– Вы говорите прекрасно, мистер Лесли; никто не в состоянии поспорить с вами в уменьи выражаться; тем более я хочу воспользоваться вашим предложением, что герцог чрезвычайно огорчен отказом дочери выполнить данное им обещание. Я могу гордиться некоторого рода влиянием на молодую девушку, приняв деятельное участие в расстройстве замыслов Пешьера, и герцог заставляет меня выслушать ваши объяснения, с тою целию, что если они удовлетворят меня точно так же, как удовлетворили его, я стал бы убеждать дочь его принять предложения претендента, который готов был пожертвовать даже жизнью на поединке с таким страшным дуэлистом, каков Пешьера.
– Лорд л'Эстрендж, отвечал Рандаль, с поклоном: – я в самом деле чрезвычайно много буду вам обязан, если вы уничтожите в коей невесте предубеждение против меня, предубеждение, которое одно лишь помрачает мое счастье и которое совершенно положило бы предел моему искательству, если бы я не принимал его слишком далеким и принужденным отношениям между мною и невестою.
– Никто не сумел бы выразиться лучше этого, повторил Гарлей, как будто под влиянием глубокого удивления, и между тем рассматривая Рандаля, как мы рассматриваем какую нибудь редкость. – Я однако так несчастлив, что должен объявить вам, что если вы женитесь на дочери герцога Серрано….
– Что же тогда? спросил Рандаль.
– Извините, что я позволю себе делать предположение, вероятность которого вы можете определить сами; я выразился несовсем удачно:– когда вы женитесь на этой молодой девушке, вы избегнете по крайней мере подводных камней, на которые часто попадали и о которые разбивалась многие пылкие юноши по окончании бурного странствования по морю жизни. Ваш брак нельзя будет назвать неблагоразумным. Одним словом, я вчера получил из Вены депешу, которая заключает в себе совершенное прощение и полное восстановление прав Альфонсо герцога Серрано. Я должен к этому присовокупить, что австрийское правительство (которого действий здесь не всегда понимаются надлежащим образом) руководствуется всегда существующими законами и не станет воспрещать герцогу, восстановленному однажды в правах, выбирать себе зятя по усмотрению или передать имение свое дочери.
– И герцог знает уже об этом? вскричал Ранлаль, при чем щоки его покрылись ярким румянцем и глаза заблестели.
– Нет. Я берегу эту новость вместе с некоторыми другими до окончания выборов. Странно, что Эджертон заставляет ждать себя так долго. Впрочем, вот идет слуга его.
Человек Одлея подошел.
– Мистер Эджертон очень дурно себя чувствует, милорд; он просит извинения, что не может сопутствовать вам в город. Он явится позднее, если его присутствие будет необходимо.
– Нет. Передай ему, что он может остаться дома и успокоиться. Мне хотелось только, чтобы он был свидетелем собственного торжества – вот и все. Скажи, что я буду представлять его особу на выборах. Господа, готовы ли вы? Пойдемте.
Глава CXIX
В сумерки, когда уже стало значительно темнеть, Рандаль Лесли шел чрез Лэнсмер-Парк к дому. Об удалился с выборов прежде окончания их, перешел луга и вступил на дорогу между лишенными листьев кустарниками пастбищ графа. Посреди самых грустных мыслей, теряясь в догадках, каким образом постигла эта неожиданная неудача приписывая ее влиянию Леонарда на Эвенеля, но подозревая Гарлея, даже самого барона Леви, он старался припомнить, какую ошибку он сделал против правил благоразумия, какой план хитрости позабыл привести в дело, какую нить своих сетей оставил недоплетенною. Он не мог придумать ничего подобного. Опытность и такт его казались ему безукоризненными, в своих собственных глазах он был totus, teres atque rotundus. Тогда в груди его зашевелилось другое, еще болея острое жало – жало чувствительнее уязвленного самолюбия – сознание, что он был перехитрен, обманут, одурачен. Истина до такой степени сродни человеку, до такой степени необходима для него, что самый низкий изменник изумляется, оскорбляется, видит расстройство в порядке вещей, когда измена, предательство получают над ним перевес.