И все ж любить ее – такую!..
На лето Коля пригласил вместе с ним поехать в Иваново:
познакомиться с родителями, а потом отдохнуть в Плесе. Но я
уже зимой начала работать в Хорезмской экспедиции, в
камеральной обработке. <…> И рвалась поехать летом в
экспедицию, в Кызылкум. У меня же детство прошло в Средней
Азии. Там я и верхом впервые начала ездить. Там пески, Хорезм
рядом. Романтика революционных лет. Поэтому я Коле
отказала: «Да нет, я все-таки в экспедицию. Археология мне
интереснее». Но, сами понимаете, самолюбие его задето, и
появляется стихотворение «Тебе»:
Тебе, конечно, вспомнится несмелый
и мешковатый юноша, когда
ты надорвешь конверт армейский белый
с «осьмушкой» похоронного листа...
Он был хороший парень и товарищ,
такой наивный, с родинкой у рта.
Но в нем тебе не нравилась одна лишь
для женщины обидная черта:
он был поэт, хотя и малой силы,
но был,
любил
и за строкой спешил.
И как бы ты ни жгла и ни любила,-
так, как стихи, тебя он не любил.
И в самый крайний миг перед атакой,
самим собою жертвуя, любя,
157
он за четыре строчки Пастернака
в полубреду, но мог отдать тебя!
Земля не обернется мавзолеем...
Прости ему: бывают чудаки,
которые умрут, не пожалея,
за правоту прихлынувшей строки.
Я вернулась из экспедиции, и кто-то из ребят начал
подшучивать, как, мол, он «за четыре строчки Пастернака мог
отдать тебя». Я это стихотворение от Коли не слышала и на эту
фразу обиделась. Но здесь, конечно, было недоразумение. Мы
на эту тему с Николаем стали говорить, он что-то попробовал
объяснить. Я разобиделась, повернулась и ушла. В то время мы
были максималистами. Казалось, что главнее любви ничего не
может быть. И я считаю, что это, в общем, было правильно. Да и
он так считал. Это была просто бравада. И с его стороны,
конечно, обоснованная. Потому что я, такая вот лихая, явилась
из экспедиции. Статьи о раскопках вышли в нашей
университетской многотиражке и в «Комсомольской правде».
Сразу возрос интерес ко мне. <…>
Это был конец третьего, начало четвертого курса – нашего
с Николаем последнего, предвоенного курса... С Колей мы весь
год после того стихотворения практически не общались. Но вот
подходит декабрь сорокового. Как-то в общежитии мы с ним
встретились – он снова попросил прощения: «Да не обижайся
ты, давай вместе встретим Новый год». Я согласилась. Это
должна была быть компания его друзей: его соклассники
ивановцы Николай Шеберстов (стал потом известным
художником) и Константин Титов (учился в Вахтанговском
училище, впоследствии стал актером Рижского ТЮЗа). Это
были очень веселые, хорошие ребята, ко мне относились
замечательно.
И вот вечер 31-го. Вдруг приходит Коля и виновато как-то
мне говорит: «Ты знаешь, я не могу пойти. Я получил
телеграмму о том, что умер отец в Иванове». И он в ночь
уезжает домой. Новый, 1941 год я встречала без него.
158
Потом, когда Николай вернулся, рассказывал: «Понимаешь,
подхожу к дому ранним утром (поезд ночной был, наверное,
кинешемский) и слышу, музыка играет. Что такое? Вхожу, все в
порядке. Отец жив, здоров. Веселятся, Новый год». Что это
такое было, я до сих пор не знаю – так мне толком никто не смог
объяснить, каким образом смогли послать такую телеграмму. Но
у меня закралось какое-то недоверие.
У Коли в Иванове была соклассница – Женя. Очень милая,
красивая девушка. Он мне показывал ее фотографию. Но как-то
так получилось, что она не смогла после школы поехать вместе
с ним учиться в Москву. Кажется, она заболела, что-то было
такое. И для Коли это было на первом курсе очень большим
ударом. «Вокзальный свет, ее прости» – как раз про это
стихотворение. И мне казалось, что когда он поехал в Иваново
на Новый год, возможно, он опять встретился с Женей. Опять
возникло прежнее чувство.
Мы к тому времени с Николаем уже дали слово
пожениться. Фактически мы уже были с ним мужем и женой.
Все об этом, в общем-то, знали. Это был четвертый курс. К
этому времени почти все наши однокурсники нашли свою пару:
переженились. А у меня вот такие сомнения. И вот идут январь,
февраль 41-го года. Мы то миримся, то опять ссоримся. У меня
в записях где-то есть: «Но разве так можно? Разве так суждено
мне в любви?». <…>
В первую же ночь, с 22 на 23 июня, была бомбежка. Правда,
нам объявили, что это учебная тревога. Но осколки сыпались
самые натуральные, самолеты летали, прожектора пересекали