- Ефрейтор Николай Тихомолов, - рубанул, звучно щёлкая каблуками, другой, и круглое, пять раз подчёркнутое в его речи «о» сразу же выдало волгаря.
Решив после нескольких бессонных ночей подремать в дороге, я устроился поудобней в уголке, на заднем сиденье, ефрейтор Тихомолов разместился рядом, сержант уселся с шофёром, и сильная машина, сразу же набрав скорость, мягко приседая, понеслась на север, убаюкивающе шурша шинами по асфальту.
За двумя шеренгами цветущих груш, обрамлявшими дорогу, потекли однообразные, подстриженные немецкие пейзажи. Даже яркая весна не уничтожала их поразительного, сходства с мазнёй старательного художника-ремесленника. Тягучее однообразие пейзажей вместе с напряжённым шелестом шин и мягким покачиваньем рессор навевало дрему. И стоило закрыть глаза, как густо напоённый теплом пробуждающейся земли воздух, стремительными волнами перекатывающийся через ветровое стекло, напоминал о других, привольных краях, о буйной и милой весне в родных полях и лесах, о золоте одуванчиков, щедро рассыпанном в молодой траве, о сверкающей зелени берёзовых рощ, о синеватых зубцах елового леса, о старом янтаре сосновых стволов, истекающих смолой среди молодой хвои, о необозримой зелени озимых и жирной, маслянистой черноте бесконечных колхозных пашен.
Сквозь сон слышал я, как Миша завёл с ефрейтором-волгарём ленивый, дорожный разговор. Потолковали о фронтовых новостях, повздыхали о жёнах, осудили бесцельное немецкое цеплянье за камни разрушенного Берлина, ругнули союзников, подивились обилию красных перин в немецких домах, заговорили о самолётах с ракетным двигателем, брошенных в последние дни в бой немецким командованием, и решили, что дело это для Гитлера бесполезное, перед смертью не надышишься, чего упрямиться: хенде хох - и баста.
- Эх, к сенокосу бы домой вернуться, - заговорил волгарь, напирая на «о». - Луга у нашего колхоза, я тебе скажу, Миша, - и не оглядишь. Трава по пояс, ядрёная, сочная, как огурец. Косу как следует отбить, да утром по росе - ж-ж-ж!.. ж-ж-ж!.. Как, сержант, думаешь, если с Берлином управимся, к сенокосу демобилизуют?
- Мне не к спеху, - неохотно прогудел Лукьянович, не принимавший участия в беседе.
- Ордена-то за что, сержант, получали? - спросил Миша, не любивший молчаливых спутников.
- Так, пустяки… - с явной неохотой ответил тот.
- Ничего себе «пустяки»! Боевое Красное Знамя кое за что не дадут. Ишь, и не в части, а в штабе армии вручали. Чем отличились?
- Спит подполковник-то? - спросил осторожно волгарь и, наклонившись к переднему сиденью, зашептал: - Нет, верно, землячок, мы с ним считаем, что не по заслугам нам такой большой орден пришёлся. Вот гляди, это Красная Звезда. За что она у меня? За Сталинград. Этот вот орден Славы за что? За Днепр. Опять же вот этот орден второй степени за что? За Сандомирский плацдарм на Висле. Мы там на крохотном пятачке двое суток держались. Достоин я за это отличия? Достоин, ещё считаю, что поскупился бригадный. Он у нас насчёт наград малость жиловат. А это, на-ко, такой орденище - и за что? За немецкого генерала…
- За генерала? Это как же? - по тону вопроса я понял, что Миша даже подскочил на сиденье.
Разговор становился интересным, сон рассеялся. Потребовалось усилие воли, чтобы не открыть глаза.
- А вот так: взяли мы, значит, с сержантом в плен одного их генерала, да не какого-нибудь завалящего, а большого, на наш счёт - генерал-лейтенанта… Да не жми ты на газ, меня мутить начинает, ещё чокнемся с кем. Берлин без нас брать будут… А насчёт генерала этого слушай… Как бригада наша на Нейссе выскочила, слыхал? Ну вот. На реке мы обосновались, плацдармик за рекой захватили, зацепились - и стоп, нет снарядов. А пехота ещё не подошла. Сзади разбитые немецкие части где-то по лесам болтаются, - как говорится, слоёный пирог. Ну, начбоепитания и вызывает нас с сержантом: «Садитесь, дружки, на мотоцикл, дуйте во второй эшелон, и - чтобы разбиться, а снаряды к вечеру были». Ну, мы, конечно: «Есть!» Сели в мотоцикл и - р-р-р! Только пыль столбом. Едем лесом, он машину ведёт, я в коляске у пулемёта, по сторонам гляжу. И вдруг почудилось нам: возле дороги что-то большое, вроде медведь, в кусты шарахнулось. Стоп, машина! Я пулемёт на кусты, сержант за автомат: «Кто там? Хенде хох, вылезай, стрелять будем!» И вдруг, гутен морген, лезут из кустов три фрица, двое офицеров, а один цивильный, оборванный весь, седой, шерстью зарос. Ну, мы их обыскали, пистолетишки отобрали. «Что ж нам, - думаем, - с вами делать? Свалились вы на нашу голову. У нас боевое задание первейшей важности, а тут - на…» И лес, и кругом никого нет. Ладно. Вот он, сержант, и говорит: «Лучше б эту пакость в плен не брать, да не положено, раз сами сдались». И говорит мне ещё: «Тихомолов, веди их до первой воинской части, а я, говорит, буду следовать по пути маршрута». Так, сержант?