Таня, щурясь, взглянула на долину Подкумка, залитую ярким светом солнечного дня, на речку с прибрежным лозняком, серое пятно Константиногорской крепости с тоненькой свечкой церковной колокольни. А дальше — необжитая гладь заприкумского плато, с разбросанными шатрами возвышенностей, на горизонте исполинские горы. Она отвела глаза: шумела чащоба дикого леса у подножия Машука с неуемным птичьим гомоном, с бормотанием светлых, чистых ключей, с пьянящими запахами трав, с звериными тропами, от которых веяло таинственностью и сыростью. На алом зонтике цветка, горбя пушистую спину, трудился шмель, в траве шуршал какой-то зверек. Таня вдруг осознала, что прекрасная, полная жизни степь с годами безвозвратно удаляется от нее.
Таня соскочила с коня, подбежала к роднику, бившему из-под серых камней, с жадностью стала пить прохладную воду.
— Поедем дальше. На той стороне Машука прохладнее,— сказала Наталья Ивановна и направила своего коня каменистой тропой, тянувшейся по опушке.
Всадницы не проехали и пяти минут, как вдруг прямо перед ними из леса выскочило стадо диких кабанов, черных и грязных. Конь, на котором сидела графиня, фыркнул и взвился свечой, сбросив хозяйку. Одна нога всадницы крепко застряла в стремени. Женщина испуганно закричала:
— Танечка, спасай меня.
Конь, обезумев, старался освободиться от всадницы, прыгал на месте, подбрасывал задние ноги. А потом, круто развернувшись, понесся к крепости.
Таня увидела страшное: голова Натальи Ивановны, ударяясь о камни, волочилась по земле; белое платье надулось колоколом, потом вывернулось, закрыв лицо; колючие кустарники в клочья рвали платье. Таня, вскочив в седло, кинулась за матерью, но рассвирепевшую и обезумевшую лошадь догнать было не так-то просто. Влетев передними ногами в яму, конь графини перевернулся через голову, лопнули подпруги седла, и тело наездницы покатилось по склону вниз.
Таня спешилась, подбежала к матери, упала на колени, чтобы помочь ей, но было поздно. Наталья Ивановна раза два вздохнула, вздрогнула и затихла, неподвижно устремив глаза в небо...
Теперь никто в крепости уже не решался называть девушку Таней. Многие молодые офицеры гарнизона просили руки Татьяны Петровны, но она отвергала все предложения, не в силах оставить отца, который страдал бы от одиночества. Петр Семенович недоумевал, неужели ни один из претендентов не тронул сердце дочери, но говорить с ней об этом не решался.
Однажды Таня вошла в кабинет отца:
— Петр Семенович, я решила выйти замуж.
— За кого же?—с интересом спросил Чайковский.
— За одного очень хорошего человека.
— Ты любишь его, Танюша?
— Да! С ним хоть на край света!
— И он тебя любит?
— Мне кажется, он без меня жить не может.
— Кто же этот счастливчик?
Глаза Тани сияли:
— Поклянитесь, что вы благословите меня на этот брак!
— Клянусь, Таня, памятью нашей матушки!
— Это вы, Петр Семенович!
Чайковский не мог сказать ни слова, он смотрел на приемную дочь и не узнавал ее. Куда делся послушный рассудительный подросток — перед ним стояла, вызывающе подняв голову, любящая молодая женщина, гордая и сильная, в сознании своей красоты и молодости.
— Это безумие! Как можно!—задохнулся от волнения Чайковский.
— Нет, это не безумие. Это право того, кто дорог сердцу. Вы сами внушали мне, что человек свободен в выборе, с кем связать свою судьбу. Или вы отказываетесь теперь от этих слов?—Смотря прямо в глаза Чайковскому, с укором сказала она.
— Нет, не отказываюсь. Но, Таня, я не могу вступить в брак с приемной дочерью. Ты ведь знаешь, сколько мне лет, скоро сорок.
— Петр Семенович, не отговаривайте меня. Мое решение твердое. Вы пригрели меня своей лаской, вырастили, воспитали, помогли забыть тяжелое прошлое. Я обязана вам своей жизнью, я люблю вас и никого другого не полюблю...— губы ее дрогнули, из глаз потекли слезы. Она бросилась в свою комнату...
Через месяц Петр Семенович и Татьяна Петровна обвенчались в Константиногорской церкви. Это был первый брак, зарегистрированный в крепости. Прошел год. У Чайковских родился сын, смуглый черноволосый, крепкий мальчик, очень похожий на мать.
Когда прошло сорок дней, младенца понесли крестить в гарнизонную церковь, а священник руками развел — не в чем крестить-то, нет купели.
— А вы, батюшка, без купели. Побрызгайте святой водой,— попросил Чайковский.
Совершив подготовку к обряду, иерей приступил к выбору имени:
— По святцам на сей день — Порфирий, Поносий, Панкратий, Пантелеймон, Петр, Пуд... Может, последнее, поелику чадо увесисто?
Супруги переглянулись:
— Нет, батюшка, назовите Петром.
— Ну, что ж, будь по-вашему,— младенца положили на простынку, и священник, обмакнув веничек в серебряное ведерко, окропил его святой водой, осенил массивным крестом. Густым басом пропел:
— Нарекается раб божий Петром...
НОВЫЕ СВЕРШЕНИЯ
То, чего опасался Суворов, размышляя в Крыму о захватнических планах Турции на Северном Кавказе, случилось. Султан Селим Третий высадил войска в Сун-жук-кале и Анапе и под водительством сераскира Ба-тал-паши в начале сентября 1790 года двинул тридцатитысячную армию на восток по левому берегу Кубани. Турки беспрепятственно пересекли реки Белую, Лабу, Уруп и, пополняя свои войска отрядами горцев, подкатились к верховьям Кубани, готовясь нанести удар по крепостям Ставрополь, Георгиевск, Александровск, Марьинской и Павловской.
Начальство Азово-Моздокской линии в спешном порядке стягивало полки к Тахтамышским высотам, поставив во главе сводного корпуса полковника Германа, ставшего к тому времени командиром бригады. Как ни торопился Герман со своими десятью тысячами пехоты и конницы занять выгодные позиции и предупредить переправу через Кубань вражеской армии, опоздал. Янычары беспрепятственно форсировали на мелководном Каменном броду последнюю водную преграду и расположились огромным лагерем во владениях русских для отдыха. Сам Батал-паша в большой белой палатке с трехбунчужным знаменем отдыхал, предвкушая победу.
В ночь на 30-е сентября русские войска заняли Тах-тамышские высоты и с восходом солнца, лавиной скатываясь с горы, внезапно обрушились на лагерь. Треск ружейных залпов, грохот пушек, ржание лошадей, крики раненых огласили долину. Турки кинулись к реке, сбивая и топя друг друга в воде. Ядра поднимали огромные столбы кипящих, сверкающих на солнце брызг. Бурлящие волны Кубани, окрашенные кровью, торопились унести тех, кто с мечом пришел на кавказскую землю. Батал-паша был пленен...
Жизнь на Подкумке была мирной, изредка нарушаемой приездами начальства. Теплой осенью 1793 года в Константиногорскую крепость въехала повозка, с нее соскочили три пассажира в запыленных одеждах. Двое не спеша начали выгружать ящики, снаряжение, а третий направился в штаб-квартиру.
В кабинет Чайковского вошел человек лет. пятидесяти, с продолговатым загорелым небритым лицом, плохо по-русски отрекомендовался — Паллас Петр Симон, из Петербурга. Приехал с экспедицией Академии наук сюда, на Кавказ, для исследовательской работы.
«Паллас! Паллас!.. Эту фамилию я где-то слышал»,— пронеслось в голове у Чайковского. И вдруг вспомнил: в Петербурге. О нем говорили, как о необыкновенно талантливом ученом. В 26 лет он стал профессором натуральной истории. По приглашению Петербургской академии он прибыл из Берлина и здесь, в России, возглавил экспедицию по исследованию Урала и Сибири, где жил целых шесть лет. Уральские горы, оренбургские степи, восточная и южная Сибирь раскрывали перед ним свои богатства. Сбывались пророческие слова Ломоносова о значении Сибири.
Для какой же надобности в Константиногорскую крепость приехала экспедиция Академии наук? Чайковский подал гостю руку, любезно пригласил сесть, подумал, что лучше, пожалуй, говорить с ним по-французски,
— Рад познакомиться с вами, мсье Паллас.
— О, вы прекрасно владеете французским! Мне легко будет с вами иметь дело!—оживился ученый и осведомился, известно ли господину коменданту, что еще в 1717 году по велению Петра Первого на Кавказ приезжал лейб-медик Готлиб Шобер искать серу для изготовления пороха и целебные воды, и медик нашел-таки за Тереком горячие источники?