— Прах к праху, пыль к пыли!
— Господи, молю, прими их души… — прошептал итальянец враз онемевшими губами, вновь обратив взгляд на двух приговорённых, в чьей участи был повинен. — Простите меня… О, Мадонна… Господи… — закусив рукав, он подавился беззвучным рыданием и едва услышал сдавленный вскрик Розалии, когда безжалостная рука палача сдвинула рычаг.
Пасть огромного люка распахнулась, с алчной жадностью принимая в своё чрево сразу шесть жизней…
Усилившийся холодный дождь постепенно разогнал толпу. Да и смотреть-то больше было не на что — тела казнённых, провисев на всеобщем обозрении положенные полчаса, были сняты и унесены для передачи родственникам, если таковые имелись и горели желанием забрать своих заклеймённых позором мёртвых.
Прислонившись к серой стене дома, Габриэль остекленевшим взором смотрел сквозь дождливую пелену на опустевший эшафот. С побледневших губ то и дело срывались тихие мучительные стоны и неразборчивый шёпот, призрачными клубочками пара растворяясь в холодном влажном воздухе.
— Габриэль, — Розалия дрожащей ладошкой повернула к себе его лицо и заглянула в помертвевшие глаза, — всё закончилось. Пойдём отсюда…
— Я хочу уехать… — прошелестел итальянец.
— Куда?
— Куда угодно… здесь мне делать больше нечего…
ПРИМЕЧАНИЕ:
*Уж лучше быть дурным, чем только слыть… — Уильям Шекспир, Сонет 121, Перевод Игоря Фрадкина
========== Часть 17 ==========
Свежий солёный ветер ласково трепал тёмные кудри молодого человека, стоящего у самой кромки воды и задумчиво смотрящего вдаль. Он давно стал для местных рыбаков привычным дополнением к рассветному пейзажу, и они не обращали на него внимания, так же как и не пытались продать свежий улов — все первые попытки пообщаться со столичным художником разбились о болезненно-мрачный взгляд раскосых глаз и гробовое молчание. Его быстро оставили в покое, навесив за спиной ярлык полусумасшедшего и нелюдимого. Больше полугода прошло, прежде чем отношения угрюмого типа и косящихся на него рыбаков немного смягчились, и они начали здороваться молчаливыми кивками. Но о разговорах не могло быть и речи. Впрочем, никто и не настаивал. Художник — что с него взять? Художники всегда не от мира сего.
Рассвет едва распростёр свои перламутровые объятия, но Габриэль уже успел совершить небольшую прогулку вдоль кромки тихо шелестящих волн. Некогда большой любитель понежиться в постели допоздна, переехав из Лондона на побережье, в Берчингтон-он-Си, он изменил этой привычке, и всегда вставал, лишь только начинала заниматься заря. Неслышно выскальзывал из дома и отправлялся к морю. Недолгое, призрачное уединение, к которому так стремилась его душа (благо никто ему больше не докучал, суя под нос скользких рыбин) — вот, что дарили Россетти такие ранние прогулки. Ведь в доме, снятом на тихом морском курорте чуть более года назад, остаться наедине с собой не было возможности.
Не одинок. Не позволили. Его не оставили, не дали погибнуть, окружив теплом и заботой, которых он нисколько не заслуживал.
Увы, его желанию уехать из Лондона сразу после казни не суждено было осуществиться. Связанный по рукам и ногам обязательствами перед патроном, он должен был сперва закончить работу. Но едва освободившись, вместо того, чтобы покинуть ставший ненавистным город — сорвался. Последующие несколько месяцев превратились для него в сплошной горячечный бред, в котором он со свойственной ему страстью уничтожал себя, пытаясь заглушить чувство вины и гнетущую душевную боль. Непрерывная череда сменяющих друг друга сомнительных способов забыться, безусловно, стала бы прямым путём к безумию или вовсе — к смерти, если бы не «братья», покровитель и верная Розалия, не на шутку обеспокоенные его состоянием. Ослабшего, с балансирующим на грани рассудком, они совместными усилиями отправили его в Берчингтон-он-Си — тихую курортную деревеньку на юге страны, в надежде, что вдали от несущего воспоминания города он, в конце концов, обретёт душевное спокойствие и поправит пошатнувшееся здоровье. Морской воздух, почти полное отсутствие дурных соблазнов и постоянная забота сделали своё дело — отравленное молодое тело сумело за год восстановиться, но душа излечиться не спешила…
Габриэль слегка нахмурился. Почему-то сегодня эти мысли не вызвали у него даже отголоска привычной печали и раздражения. Что изменилось после визита Маньяка, который по возвращению из Палестины решил навестить его, перед этим ненадолго заглянув в Лондон? Старый друг провёл в гостях неделю и отбыл накануне, и Данте мог с уверенностью сказать, что это была лучшая неделя за последние полтора года. Они много гуляли и ещё больше беседовали, со странной лёгкостью избегая мучительных тем. Итальянец словно окунулся в старые добрые времена, когда жизнь казалась прекрасной и беззаботной, а самым страшным душевным терзанием для него был отказ прекрасной рыжеволосой шляпницы позировать ему — не знающему отказа. Воодушевлённый путешествием Хант не умолкал ни на минуту, рассказывал о своих приключениях в далёкой стране, делился планами, советовался и иногда заглядывал в глаза с немым вопросом. Габриэль так и не ответил на него. Но… определённо, этим утром что-то изменилось.
Ноша в его руке дёрнулась, и он удивлённо моргнув, обнаружил, что держит обрывок рыбацкой сети, в котором бьётся крупная рыба. Мадонна… сегодня он не только поздоровался с одним из рыбаков привычным кивком головы, но обсудил с ним погоду и даже купил рыбу! Художник фыркнул и огляделся: старый рыбак, копошащийся в чёрной просмолённой лодочке, поднял голову.
— Благодарю вас, мистер Россетти. Надеюсь, эта красотка станет вам достойным ужином.
— Несомненно, — кивнул Габриэль, поражаясь самому себе. — Погожий день сегодня будет.
— Весна в разгаре, сэр, — улыбнулся старик и вернулся к своим делам.
— Да, в разгаре…
Данте бросил взгляд на далёкий горизонт в жемчужной дымке и ощутил, как притихшая было тоска вновь стремительно наполняет его. Кажется, рано он поверил в перемены. Тяжело вздохнув, он скептически посмотрел на свою неожиданную покупку и поплёлся домой.
Скрипнув низкой калиткой, Габриэль оставил рыбу в прохладной тени крыльца, покосился на зашторенные окна и прошёл в небольшой сад, огороженный от чужих глаз каменным забором. Он сразу прикипел сердцем к этому пятачку, не блещущему особыми ботаническими изысками: несколько старых, раскидистых яблонь, кусты сирени и камелии, и небольшая зелёная лужайка с островками трогательных незабудок, вторую весну подряд неизменно напоминающих ему…
— Твои глаза… — прошептал Россетти, сбросил сюртук на покрытую росой траву, со вздохом опустился на него и, прикрыв ресницы, припал щекой к тонкому молодому деревцу.
Он сам посадил его прошлой осенью, почти не веря в то, что оно приживётся. Но оно прижилось.
Деревце почти отцвело, покрыв землю хрупким узором из бледно-розовых лепестков. Нежных и лёгких, как первый невинный поцелуй. Грустная улыбка тронула губы итальянца и тут же исчезла, сменившись гримасой страдания. Проведя ладонью по молодой гладкой коре, он не сдержал тихого стона. Скоро лето и созревшие сочные ягоды станут ещё одним ярким напоминанием о прошлом.
Сердце нещадно заныло, оно не желало забывать…
— Завтрак на столе, Габриэль…
Художник вздрогнул и быстро прикрыл ладонью глаза, пытаясь незаметно стряхнуть дрожащие на ресницах слезы.
— Я думал, ты ещё спишь, — предательски дрогнувшим голосом произнёс он и досадливо поморщился, понимая, что скрыть скользнувшие по щёкам прозрачные капли не удалось. — Прости…
— Все в порядке, не надо извиняться…
Тёплая рука ласково провела по его лицу, нежные пальцы осторожно вытерли мокрые следы, а мягкие губы коснулись виска.
— Знаю, что не надо, — прошелестел он и смущённо посмотрел в понимающие глаза, — Но ты уже должна была устать от всего этого…