Наиболее легко и благополучно разрешилось дело с музыкантами: выручили боевые товарищи из Московского пулеметного полка, расквартированного на Выборгской стороне, — обещали прислать духовой оркестр. И с художником на редкость повезло: нашелся художник — представитель нового, революционного искусства, как его отрекомендовали, — мрачный юноша с дикой шевелюрой и в блузе из мешковины, который согласился совершенно безвозмездно оформить и зал и сцену.
Единственное его условие было такое: он рисует при закрытых дверях, иначе говоря, никто не должен видеть его труды до их полного завершения. Товарищ Костя с готовностью согласился. Лично ему, единственному, было дозволено заглядывать изредка в зал и на сцену.
Остальные товарищи из культкомиссии, разумеется, проявляли законный интерес к тому, как продвигается художественное оформление. Особенно напирал казначей Илья Митрофанович Гордиенко, он же батько — так его прозвали еще в подполье за черные запорожские усы. Дело тут было не в каком-то недоверии к товарищу Косте, но все же батьке хотелось узнать, каковы результаты израсходования государственных средств.
Всем этим любопытным товарищам председатель культкомиссии со значительным видом объяснял:
— Творческий процесс. Понимать надо. Нельзя вторгаться. Но зато уж рисует, доложу я вам…
Здесь Костя начинал задыхаться от восторга, ему не хватало слов, и он убегал.
Вот так и случилось, что культкомиссии смогла заглянуть в зал чуть ли не за полчаса до начала вечера. Когда члены культкомиссии вошли в зал, разом вспыхнули все источники света, и глазам присутствующих открылось «устрашающее зрелище», как вспоминал потом батько Гордиенко: занавес представлял собой нечто, похожее на серую глухую стену, на которой выступили разноцветные разводы плесени.
Но главное творение таинственного художника помещалось в центре большого полотнища, укрепленного над занавесом. Это был густо намалеванный малиново-красный квадрат, от которого во все стороны расходились лучи, похожие на оглобли. По бокам квадрата, упираясь в него ногами, лежали на спинах два человекоподобных существа в синих робах.
Дико перекошенные физиономии этих странных существ походили на отражения в кривых зеркалах Народного дома — излюбленного развлечения петроградцев. Но там это было смешно и весело, а здесь…
— Здесь мы видим перед собой произведение нового, революционного искусства, — заговорил Костя тоном музейного экскурсовода. — Идея, заложенная в нем, такова: для нас все так же солнце станет… Вот здесь вы видите это самое солнце с лучами… К сожалению, художник не успел оформить колонны…
Потрясенная культкомиссия безмолвствовала. Первым заговорил батько Гордиенко, как всегда в минуты волнения, вмешивая в свою речь украинские слова.
— Це сонце? — подступил он к Косте. — Да ты что, смеешься? Ты бачил такое сонце на небе? Бачил, я тебя спрашиваю?
— Не надо все понимать так буквально! — нервно ответил Костя. — Это называется футуризм! Происходит от слова «футурум», что означает будущее… И, конечно, тут требуется известная подготовка…
— А ты, значит, подготовился! — нахмурился батько. — Теперь понятно, почему тот хвутурист от людей ховался, — он обернулся к членам культ-комиссии. — Скажите, други, что теперь будем делать?!
Но делать что-либо было поздно. Уже заняли свои места контролеры, и до начала вечера оставалось считанное время…
Последний вечер старого года ничем не отличался от других декабрьских вечеров. Так же темно и пусто было на улицах Петрограда. Пронзительный ветер свистел в прямых, строгих набережных, сдувая колючий снег с ледяной поверхности Невы. И странным, неправдоподобным выглядело в этой бескрайней тьме огромное здание с ярко освещенными окнами, с зажженными фонарями у подъезда.
В бывшее Михайловское юнкерское училище пришли не виданные здесь прежде гости: металлисты со старого «Леснера», рабочие с «Айваза», «Нобеля», «Парвиайнена», ткачихи с большой Сампсониевской мануфактуры. Рядом с солдатскими гимнастерками, обмотками, рабочими блузами, грубыми сапогами — давно не надеванные костюмы, воротнички, галстуки-бабочки, прически, туфли на каблучках.
Белоколонный зал сверкает огнями и чистотой. Зрители нетерпеливо поглядывают на свежесколоченную дощатую сцену, где настраивает инструменты симфонический оркестр. И всюду — в фойе, в зале, на сцене, за кулисами — мелькает фигура Кости Лебедева в наутюженной черной паре.