Да… О чем я говорила-то… Так вот, бросил он гайку эту и заржал. И удар от нее в голову был острый такой, но очень быстрый, так что я не успела ничего толком понять. Тогда я по стенке, по стенке, очень осторожно, глядя прямо ему в глаза, протиснулась к выходу и бросилась из подвала наверх, на воздух, где было спасение. А он снова заржал, но кидаться перестал — выпустил. И только наверху, выскочив на улицу, я вдруг почувствовала, что вид водопроводчиковый был какой-то не такой — плоский. И не из-за подвальной полутьмы. И глаза его тоже смотрели на меня не так, как ими смотрят обычно, а как-то… без объемного охвата предмета. Хотя, с другой стороны, на нас всегда смотрят не так, как на других, и что обязательно присутствует, во взглядах этих, — я давно это поняла — так это: либо презрение пополам с ненавистью, либо равнодушие, чаще совсем отстраненное такое, либо просто жалость. Самая обычная мокроглазая человечья жалость, которую ни с чем не спутаешь. Меня лично больше устраивало равнодушие, потому что от него не разило страхом. От ненависти же исходила определенная опасность, в том числе и та, к которой не успеешь подготовиться. Ну а просто жалость, обыкновенная, тем более не подкрепленная ничем материальным, вызывала ощущение такой безысходной тоски, что выть порой хотелось ну просто по-собачьи.
Так я о глазах… Вернее, об оставшемся у меня после гайки глазе. Боли поначалу не было почти совсем, потому что, пока я убегала от водопроводчиков, думать о ней было некогда, а когда я остановилась перевести дыхание, Кизлярка осталась далеко позади, и я поняла, что этим гаечным глазом ничего не могу разобрать. Никакой видимости. Разве что слабый свет проникал в него снаружи, и то как-то по кривой, и только мешал видеть другому, незадетому глазу. Тогда я прикрыла здоровый глаз и попыталась всмотреться в этот неровный световой промежуток. За это время он не сделался более тусклым, но никакой окружающей жизни тоже не показывал, как будто не было вокруг этой грязно-белой зимы с мужиками и бабами, детьми и колясками, ментами, автомобилями и пустой стеклотарой. Я сделала попытку протереть раненый глаз, но толком ничего не получилось, зато внутри него, в самой сердцевине, резко заболело, и оттуда что-то пролилось и попало мне на плечо. После этого слабый свет совсем пропал, и я отчетливо осознала, что глаз мой стал навсегда пустым. Что-то там, конечно, оставалось и было даже твердым на ощупь, но одновременно с этим оно стало мертвым, почти бесчувственным и окончательно ненужным. Тогда мне стало страшно по-настоящему. Я привалилась к дереву, задрала голову и, словно пьяная, уставилась в небо единственным зрячим оком.
— Э, ты чего это, а? — два незнакомых мужика, не из наших, не кизлярских, подвалили незаметно. Один из них тыкал в мою сторону пальцем. — Нажралась, что ли? — он всмотрелся в меня внимательней и обратился к другу: — Слышь, может, в больничку ее надо, а? Глянь, чего у нее там. Свежее совсем, с кровью…
— Да пошла она, — равнодушно махнул рукой другой. — Менты, если чего, утащат. Или свои подберут. Возись тут еще со всякой грязью, — он сплюнул и пошел дальше, не оборачиваясь.
— Ты тут гляди, не окочурься от холода, слышь? — все-таки проявил напоследок заботу первый мужик и побежал догонять второго.
«Интересно, — странная мысль пришла в голову внезапно, — а Беринг-то тоже не видит теперь целиком, как я, или же нормально видит, как раньше?»
Но, как я уже говорила, узнать это мне так и не довелось. Возлюбленный мой так больше и не нарисовался. Поначалу, когда через пару дней я попривыкла понемногу к новому своему одноглазому состоянию, то попробовала поискать его у рынка. Но я также знала, что рынок наш кизлярский зимой работает лишь по выходным, по полдня всего. Да и то сказать: какой там рынок — так, толкучка позорная, где и честно поживиться особенно-то нечем, не говоря уж украсть чего. В общем, еще через пару дней тему эту я закрыла окончательно, до следующего Берингова пришествия на Кизлярку.
«Надо б к Чечену прибиться, — подумала я тогда. — До тепла хотя бы перекантоваться с его шайкой-лейкой, у них вроде насчет пожрать всегда как-то решается. Еще бы — все помойки оккупировали, чужому не пробиться. А он спросит, конечно: чего ж Беринг-то твой, опять деру дал до тепла? До летней сытой погоды?»