— Даже не корчится, падло, — не отпуская краев пакета, сказал бандит и придавил спину Ларэ коленом к полу.
…В этот же момент чья-то рука дотронулась до ее спины и нежными круговыми движениями начала растирать ее вместе с мыльной пеной…
«Мосейчук… — подумала Ларэ. — Как хорошо, что он снова рядом… Что он снова мой учитель…»
…Отовсюду полилась вода, и она лилась, не прекращая… И струи этой ласковой воды омывали ее кожу, ее бедра, ее новую грудь, настоящую, размером два с половиной, ее живот… и стекали вниз, по ногам, проливаясь по икрам, щиколоткам, стопам… И вновь охнуло внизу, у крестца, и отдалось за грудиной, где молотилка… Но молотилка на этот раз не завелась. Она дернулась… раз… еще… еще… и заглохла…
— Мудаки, — презрительно произнес третий бандит, тот, который был с бритвой, и сплюнул на пол. — Объяснять сами всё будете. Меня здесь не было… — он развернулся и пошел на выход…
Рыхлого потом били страшно, били те же самые бандиты, что вместе с ним убивали Лариосика, но до смерти не убили, а велено было поставить его на счетчик…
Старший следователь Слепаков получил взыскание в виде предупреждения о неполном служебном соответствии и остался на прежней должности…
Инсульт, опрокинувший Изабеллу Владиславовну на пол, в промежуток между убитым Лариосиком и «Днями Турбиных», отлетевшими в сторону дверного проема во время второго, бандитского, обыска, уложил ее надолго в Боткинскую неврологию с неясными для будущих коммерческих тиражей перспективами…
Тихая старушка Анна Андреевна, обнаружившая в чемодане под кроватью остаток наркодолларов, честно ходила навещать Изабеллу Владиславовну, чтобы утешать, как было можно, и разговаривать. Деньги вместе с чемоданом она перенесла в квартиру Тилле, но оставила себе небольшую часть, поменяв по курсу, чтобы купить потом, когда все уляжется, новый холодильник…
Гутен морген, Аусвайс!
Прием в немецком посольстве начинался в восемь, сегодня, а приглашение Юлия Фридриховна обнаружила у себя на столе, в издательстве «Мировая драматургия», без четверти шесть, когда окончательно разложила вдоль длинной стороны стола в порядке возрастания глав перевод с последними правками, уже окончательно выверенный, но внести правки в компьютерный файл она все равно не успевала. В связи с неожиданной находкой, начать писать послесловие к пьесе, тоже заказанное редакцией одновременно с переводом, было делом на сегодня уже совершенно невозможным, несмотря на приготовленный к вечернему процессу сочинительства трехтомник Корнблатта, немецкого драматурга начала века. Мода на него в последнее время стала повсеместной, стартовав одновременно везде: в ведущих столичных театрах, в многочисленных антрепризах и даже — в провинции, и, к радости Юлии Фридриховны, обозначила вызов засилью пошлых и неумных книжек, миллионами разноперых экземпляров, замусоривших московские книжные прилавки. Правда, любимого ею Брехта эта мода тоже заслонила собой, но ненадолго, надеялась она, на время — потом они оба, лучшие в XX веке немецкие драматурги, пойдут рука об руку и непременно с ее, Юлиной, помощью…
Трехтомник был ее собственным, изданным, как ни странно, в Германии, в 1938-м, при фашистах, когда, наоборот, все талантливое выжигалось там на корню, и стоил безумных денег. Достался же он ей почти даром — в обмен на бывшую в употреблении, однако вполне еще пригодную, стиральную машину «Малютка», что без всякой надобности уже восьмой к тому времени постперестроечный год бестолково занимала место у Владика в гараже, на антресолях. Трехтомник содержал все из написанного рано умершим Корнблаттом: пьесы, эссе, переписка с друзьями и почти все о нем: статьи, рецензии, воспоминания. Тогда она и узнала, изучив третий том, что над пьесами Корнблатта в середине тридцатых плакал сентиментальный многодетный Геббельс, идеолог третьего рейха, плакал и рыдал, онанируя в туалете собственной канцелярии. И по этой, вероятно, причине не сжигал его пьесы, а наоборот — приказал издать ставший библиографической ценностью трехтомник.
Владлен Евгеньевич тогда, помнится, поразился обнаружившейся у жены предпринимательской жилке и сделку сумел оценить по достоинству. Сам он немецким не владел, то есть, читал и говорил неплохо, конечно же, но не так все-таки безукоризненно, как владел другими пятью, основными для него, филолога, переводчика и эссеиста, языками — тремя европейскими и двумя восточными.
В отличие от мужа Юлия Фридриховна, имея поразительную одаренность к языкам, к своим пятидесяти шести годам так и не удосужилась отступить хотя бы на полшага в сторону от любимого немецкого, на запад или на восток — неважно, рассматривая такой поступок как предательство по отношению к единственному и неповторимому на целом свете слиянию букв и звуков и их причудливому, гортанно-нежному сочетанию, соединяемым, в свою очередь, в отдельные фразы и законченные предложения так изысканно и органично, как соединить подобное ни в одном другом языке, включая родной, наверняка было бы невозможно.