— Вы что–то хотите спросить? — осведомилась продавец.
— Ты не узнаешь меня, Лена?
Работница универмага Елена Даниловна Молчанова (Галченко), внимательно присмотревшись к покупательнице, узнала в женщине самую маленькую, худенькую девочку — Элю Бертину из Попутненского детского дома, где она работала пионервожатой в 1943–1945 годах.
Летом 1943 года Отрадненский детдом расформировали, а детей перевезли в Попутную, Удобную, Передовую. Вот так Эля попала в Попутную, куда по путевке комсомола пришла тогда работать пионервожатой и шестнадцатилетняя Лена Молчанова.
После войны Эльга Эрнестовна Бертина уехала в Сибирь. Оказалось, что у нее жив отец. Сейчас она сама уже бабушка, у нее есть славные внуки. Более чем через 30 лет, оказавшись в Отрадной, Эльга Эрнестовна нашла и свою первую отрадненскую учительницу Марию Кирилловну Тарасенко. Это была еще одна трогательная встреча.
Не знаю, можно ли сказать, что судьба Эли Бертиной сложилась счастливей судеб других детдомовцев лишь потому, что воспитывалась она в своей семье. Разве менее счастливыми оказались те, кто называет отцом и матерью людей, отдавших им всю доброту своего сердца, действительно по–родительски любивших их.
Девочку Галю взяла на воспитание Надежда Алексеевна Бочкарева, в то время работник Отрадненского районного комитета компартии. Вот что рассказала об этом она сама: «Когда к нам в Отрадную привезли ленинградских детей, первый секретарь Отрадненского РК ВКП(б) Тимофей Иванович Евтушенко собрал весь персонал и сказал: «Товарищи! К нам привезли детей, которые пережили страшные лишения, потеряли здоровье, стали сиротами. На нас же с вами легла огромная ответственность не только, чтобы спасти им жизнь, но и вернуть радость детства. Поэтому каждый из вас должен взять в семью хотя бы по одному малышу…» — Евтушенко сказал это строгим, требовательным тоном, но тут же смутился: понял, видно, что нельзя в этой ситуации нажимать, приказывать, и тогда уже мягче добавил: «Прошу вас… Дети не должны быть сиротами, по крайней мере пусть их будет меньше…»
Мы к тому времени знали, что сам Евтушенко уже взял на воспитание ребенка из какого–то другого детдома.
У меня детей не было, но я, признаться, и сама еще раньше решила взять себе какого–нибудь малыша, а тут как раз и случай представился. Приглянулась мне в детдоме маленькая тихая девчушка Галя.
В первые месяцы, помню, разговоры у нас с ней все время были про еду: она панически боялась, что ее вдруг не станет. А по ночам девочка часто просыпалась от собственного крика: вскакивала, металась и потом долго плакала навзрыд, в страхе прижимаясь ко мне. Иной раз до самого рассвета я не могла ее успокоить, а утром она рассказывала, что ей приснился сон: вой сирены, страшный грохот бомбежки, горящие, рушащиеся дома и падающая в полынью машина с детьми. Все это пережила Галя в Ленинграде и на Ладоге.
Нам посчастливилось эвакуироваться из Отрадной до прихода немцев. Если бы тогда не удалось сделать этого, не было бы, наверное, сейчас и этого разговора».
Однако порой непросто складывались отношения между детьми и их новыми родителями. Вот еще одно трогательное письмо бывшей воспитанницы Отрадненского детдома, ныне театрального работника из города Фурманова Валентины Крыловой:
«О детдоме у меня очень скудные воспоминания. Помню, что очень болела, всего боялась, врезалось в память: длинный, грубо сделанный стол, а на нем много хлеба. И еще запомнила, как пришла за мной мама Ефимия Викторовна Постникова. Позже уж узнала от матери, что директор никак не хотел отдавать меня, не надеялся, что я останусь жива. Но мама стояла на своем и добилась, чтобы меня отдали ей. Долго, упорно боролась она за мое здоровье, и я наконец пошла на поправку, выздоровела и окрепла. Хорошо было с моей мамочкой, но потом вдруг какая–то сердобольная женщина «по секрету» сказала мне, что Ефимия Викторовна не родная мать, а у меня родителей нет. Надломилось что–то в моем детском сердце. Стала я злой, ни с кем не разговаривала, всем завидовала. Совсем извела себя мыслью, что нет у меня родных, что чужая всем, что самый несчастный человек. Никогда не прощу себе, что в тот момент я грубила моей маме, убегала из дому, дошла до отчаяния. А Ефимия Викторовна продолжала по–прежнему нежно любить меня, только стала еще мягче, еще добрей ко мне.
Придет, бывало, с работы уставшая до изнеможения и, если меня нет дома, идет искать. Найдет, ни слова не скажет, возьмет за руку, прижмет к себе и осторожно ведет домой. Накормит, уложит спать, а сама так и сидит рядом с моей кроватью, пока не уснет.