Я отвел их в кладовку; это было единственное помещение в доме с четырьмя стенами и замком на двери. Там было темно, и нам не раз доводилось убивать заползавших туда змей и крыс, не говоря уже о многоножках, тараканах и тарантулах. Но дети не слышали, что творилось этой ночью и не понимали спросонья, что происходит; поэтому они, не сказав ни слова, сразу улеглись на полу. Керен заперла дверь изнутри.
Потом я спустился к реке, с каждым шагом распаляясь все больше. Но пока я шел, я вдруг осознал, что нигде не видел моего учителя Кохои или его ружье. И стоило мне это вспомнить, как из кустов на берегу, у меня за спиной, раздался его голос:
— Я тебя убью.
Я повернулся на голос. Вот, сейчас он всадит мне в голову или в грудь заряд дроби. А Кохои нетвердой походкой выбрался из кустов — невооруженный, с облегчением заметил я.
— Почему ты хочешь меня убить? — спросил я.
— Потому что белый бразилец сказал, что ты нам мало платишь и еще что ты ему велел не платить нам за работу.
Мы говорили на языке пираха, хотя свою первую угрозу он произнес на ломаном португальском: «Эу мата́ босе́» ‘Я убить тебя[18]’.
Если бы я не понимал их язык, я бы тогда погиб. Я старался изо всех сил, чтобы Кохои хорошо понял, что я хочу сказать на его языке. Наши слова раздавались отрывистым стаккато из-за особого звука гортанной смычки, которого нет в английском. Я сказал:
— Xaói xihiabaíhiaba. Piitísi xihixóihiaagá ‘Чужак не платит. Водка дешевая’.
— Xumh! Xaói bagiáikoi. Hiatíihi xogihiaba xaói ‘Вот как! Чужак крадет у нас. Племя не хочет его’.
— Это бразилец не хочет вам платить, — продолжил я. — Он хочет только давать вам горькую воду. — Так пираха называют кашасу, бразильскую водку из сахарного тростника. — Потому что она ничего не стоит. А я ему сказал дать вам муки, патронов, сахара, молока и других припасов, но ему жалко.
Пираха не понимали, к чему клонит белый торговец, потому что почти не говорили на португальском. Только несколько человек в селении знали больше пяти-десяти слов и выражений. Ни один индеец не смог бы объясниться на португальском, кроме как при торговле.
Разговаривая, мы спустились дальше к реке. Тут из надстройки на палубе, где была каюта, выглянул Роналдинью и с удивлением обнаружил меня.
Вдруг Кохои крикнул ему: «Пираха́ мата́ босе́!»
Роналдинью изменился в лице и исчез в каюте. Потом мотор кораблика затарахтел и завелся. Торговец попытался отчалить, но в панике он забыл отвязать конец, и судно не могло стронуться с места. На палубе спал кто-то из индейцев; Роналдинью спихнул его в воду, добрался до каната и обрубил его своим мачете. Потом он молча вернулся в каюту и направил корабль прочь, вниз по течению.
Тукан — индеец, которого Роналдинью сбросил в реку, — вылез из воды, весь мокрый и полусонный. Тут я услышал голос Керен: она вышла на берег посмотреть, что случилось, но ее окружили несколько мужчин, и среди них Ахоабиси — тот, который больше других порывался нас убить. Они стали теснить ее к реке. Я побежал обратно. В это мгновение во мне не осталось ничего от миссионера, лингвиста и просто от культурного человека. Я был готов разорвать кого угодно. Индейцы попятились, бормоча пьяные проклятия, и скрылись в ближайшей хижине. Тут я заметил, что все селение было погружено в темноту; оказалось, что женщины забросали глиной очаги, всегда горевшие в домах, и ушли в джунгли, подальше от своих мужей.
Я сказал Керен вернуться в кладовую, и она сразу зашагала назад. Мы дошли до дома вместе, и когда она отперла кладовую, я взял оттуда один дробовик, который до того отобрал у индейцев. Я проверил, что в нем нет патронов — чтобы никого нечаянно не подстрелить, — и, хотя был измотан, сел в гостиной на скамейку и стал караулить.
К нашей хижине той ночью подходили не раз, но всякий раз я слышал, как одни индейцы предупреждали других: «У Дэна теперь есть много оружия». К утру визитеры приходили уже не драться, а обмениваться товарами: ведь у меня имелись мясные консервы. Индейцы знали, что я их боюсь, и хотели надавить на меня и вытребовать еду. Впрочем, их воинственность еще не испарилась, но теперь они задирали друг друга.