нужно молчание просто ценить за это, как домик призрения, где ты
на Сретенье был зачат, и все понимали, насколько дурна примета.
44
Мы вчера постелили паркет, и на башне у Брюса доставали 45
три
карты из шляпы, и кроличий хвост, и в двенадцать часов проходила
под окнами муза, золотые часы отдавали за деверя в рост. Хочешь
чуда – смотри на экран, хочешь правды – на руки, нарисуй меня
заново, мыльную пену стерев, так она его долго любила хотя бы за
муки, кошкин дом загорелся, в ответе за свой «Гомельдрев», так она
его долго честила на всех перекрестках, что привыкли соседи и юные
девы в метро, а во вторник закончился наш сериал о подростках,
сыроватая искренность, снова a little bit raw. Он сидит по часам
за столом и жует свое слово, и соседи привыкли, и девы в метро
доросли, говорят «о%ительно», что мы заменим на «клёво». За такие
народы, которые вы тут пасли, получить бы двугривенный, новый
народец привычно начинать форматировать после двенадцати
строк, потому что тебя полюбила я нежно и лично, а потом отпустила
в ближайший ко мне водосток, и плыви, мой кораблик, куда-нибудь
в список названий кораблиных, кораблевых, в общем, чужих
кораблей, очевидности мюслей, структуры тюремности Даний – я
тебе не препятствую ночью на лавочке с ней. Ей пиши горячительно
или горячечно строфы, воссоздание Нарнии ей финансируй в уме, и
соседи твои, что не ходят по краю Голгофы, не услышат в приемнике
белого шума j’aime, не услышат совсем ничего, что тебе тут не
мило, и того, что так мило, тем более не услыхать. Для того ли тебя
из фальшивого снега лепила, чтоб тебя запретить, как в календы
февральские «ять» - это было потом, но хотелось бы точно и сразу,
чтобы все понимали, что дело имеют с другим, и тотчас исчезала бы
каждая очередь в кассу, и не знали бы мы, для кого это всё говорим.
А пока Третий Рим оставляет пробоины в тире, и пока заливает здесь
мыльной водой пенопласт, и тебе говорят, что пора уже мыслить
бы шире, а по крупным счетам он тебя никогда не предаст. И тебе
говорят-говорят-говорят до предела, чистоту говорения речью своей
воплотив, - а чего ты еще, говори, в этой жизни хотела, настоящую
искренность купят за твой “Palmolive”.
Я сегодня оставлю тебя, в это Черное лаги, и магнитики с видами Праги
до самого дна, и «Салаты», и «Мясо», и ворохи серой бумаги, и ни сиры,
ни наги, а я ни на что не годна. Что вы в девять сегодня, букетами
полного роста и закрытого цикла создания тыкв из карет, у тебя, на
тебя, про тебя, для спряжения просто лошадей не хватает, и упряжи
правильной нет. Что тебе хорошо, не прельщает сознание прочих, три
орешка на блюдечке лучше десятка друзей, потому предлагается здесь
в порошок растолочь их, а потом отнести, скорлупу отрицая, в музей. Я
сегодня оставлю тебя, там, где было просторно, станет ветрено, станет
простужено, мятно, темно, а потом разыщу, напишу всё, что было,
повторно, потому что мой почерк меня выдает всё равно, потому что