«Ну-ка, ну-ка! Вспомни о знамени перемирия!»
«А, я и забыл об этом. Я постараюсь быть мирным; да и Вы постарайтесь, для разнообразия. Само понятие мирной совести! Хорошая шутка, отличная шутка. Все типы совестей, о которых мне только приходилось слышать, были придирчивыми, затравливающими, отталкивающими и жестокими созданиями! Да, и вечное напряжение из-за того или иного незначительного пустяка – гори они все огнём, по моему мнению! Свою я бы променял на оспу и семь видов туберкулёза в придачу, и ещё бы обрадовался такому шансу. Теперь скажите мне, отчего это совесть не может дать человеку один раз нагоняй за его проступок, а потом оставить его в покое? Почему она именно хочет продолжать держать его на мушке, днём и ночью, ночью и днём, беспрерывно и беспрестанно, вечно и неизменно, за те же самые старые дела? В этом нет никакого смысла, и нет этому никакой причины. Я считаю, что совесть, действующая таким образом, ниже самой грязи».
«Ну, нам это нравится; это приносит нам удовлетворение».
«И вы делаете это с искренним намерением исправить человека?»
Этому вопросу последовала саркастическая улыбка и следующий ответ:
«Нет, сэр. Прошу прощения. Мы делаем это только потому, что это наш „бизнес“. Это наше занятие. Цель этого – действительно исправить человека, но мы лишь агенты с нейтральной стороны. Мы назначены свыше, и не можем ничего добавить от себя в этом деле. Мы подчиняемся приказам, и не вмешиваемся в обстоятельства. Но с чем я полностью хочу согласиться: мы немного преувеличиваем указы, как только появляется такая возможность, а она есть почти всегда. Мы получаем от этого наслаждение. Нам приказано напоминать человеку несколько раз о его ошибке; и я не отрицаю, что мы стараемся исполнить это с большим усердием. А если уж мы ухватимся за человека особо чувствительной натуры, то мы просто издеваемся над ним! Я знал совестей, которые специально проделали путь из Китая и России, чтобы посмотреть, как „прощупывают“ одного такого типа по особому поводу. А вот, знал я одного такого человека, который покалечил случайно ребёнка-мулата; эта весть распространилась за границу, и чтоб тебе не согрешить ни разу, если совести со всего мира не съехались тогда, чтобы поразвлечься и помочь его хозяину поиспытывать его. Этот человек ходил, мучаясь, взад-вперёд сорок восемь часов без еды и сна, а потом сошёл с ума. Ребёнок же полностью поправился через три недели».
«Да, вы замечательная команда, мягко говоря. Мне кажется, теперь я начинаю понимать, почему Вы были всегда слегка непоследовательны со мной. В своём страстном стремлении выжать из греха все соки, вы заставляете человека тремя-четырьмя разными путями раскаяться в нём. К примеру, Вы обнаружили за мной провинность в том, что я солгал нищему, и я страдал от этого. Но именно вчера я сказал нищему чистую правду, а именно то, что поскольку поощрение бродяжничества может рассчитываться как проявление гражданской несовести, то я не дам ему ничего. Что Вы сделали тогда? Вы заставили меня сказать самому себе: „Ах, было бы гораздо доброжелательнее и безобиднее облегчить его участь небольшой красивой ложью, и отправить его с чувством, что, если уж он не получит хлеба, то, по крайней мере, он может быть благодарным за мягкое обращение.“ И страдал из-за этого целый день! За три дня до этого я накормил нищего, причём накормил до отвала, считая это добродетельным поступком. И тут же Вы говорите: „Бессознательный гражданин – накормил нищего!“ И я страдал, как обычно. Я дал нищему работу; Вы возражали этому – после заключения контракта, конечно же; ведь Вы же никогда не высказываетесь до того. Затем, я отказал нищему в работе; вы возражали и этому. Затем, я предложил убить нищего; Вы не давали мне спать всю ночь, выдавливая из меня чувства жалости через все поры. На этот раз я уж несомненно должен был быть прав, я отправил нищего с благословением; и чтоб Вам прожить так долго, как мне, если Вы не заставили меня страдать всю ночь из-за того, что я не убил его. Есть ли какой-нибудь способ удовлетворить это зловредное изобретение, именуемое совестью?»
«Ха, ха! превосходно! Продолжай!»
«Но постойте, ответьте мне всё же на этот вопрос. Есть способ?»
«По меньшей мере, в мои намерения не входит рассказывать тебе о нём, сын мой. Осёл! Да мне не важно, за какие дела ты возмёшься, я тут же шепну тебе на ушко одно слово и заставлю тебя думать, что ты совершил ужасную подлость. Это мой бизнес – и моё удовольствие – заставлять тебя раскаиваться во всём, что ты делаешь. Если я и упустил какую-то возможность, это было непреднамеренно; я искренне уверяю тебя, что это было непреднамеренно!»
«Не волнуйтесь; Вы не пропустили ни одного из известных мне поступков. Я не совершил ни одной вещи в своей жизни, добродетельной, или наоборот, в которой я бы не раскаялся в течение двадцати четырёх часов. Прошлым воскресеньем я слушал в церкви проповедь о благотворительности. Мой первый порыв был дать триста пятьдесят долларов; затем я передумал, и сократил сумму на сотню; передумал, и сократил ещё на сотню; передумал, и сократил ещё на сотню; передумал, и сократил оставшиеся пятьдесят до двадцати пяти; передумал, и снизил их до пятнадцати; передумал, и понизил до двух с половиной долларов; когда же тарелка дошла, наконец до меня, я снова передумал, и пожертвовал десять центов. Ну, а когда я добрался домой, мне искренне хотелось вернуть себе свои десять центов! Вы никогда не давали мне побывать на церемониях пожертвований без того, чтобы о чём-то не переживать».
«И никогда не позволю, никогда. Можешь на меня положиться».
«По-видимому, так. Сколько бессонных ночей мне хотелось схватить Вас за шею. Если бы я только мог добраться до Вас сейчас!»
«Да, вне всяких сомнений. Но я не осёл, я только ослиное седло. Но продолжайте же, продолжайте. Вы забавляете меня больше, чем мне хотелось бы в этом признаться».
«Меня это радует. (Не возражаете, если я не много привру, дабы не изменять своей привычке.) Так вот, не примите это слишком лично, но я считаю, что Вы самая низкая и самая презренная мелкая сморщенная рептилия, которую можно только себе вообразить. Я прямо-таки счастлив, что вы невидимы для других людей, а не то я бы умер от стыда, если бы был увиден в компании совести в виде такой заплесневелой обезьяны, как Вы. Были бы Вы, скажем, футов пять-шесть в высоту, и…»