Я кивнул:
– Именно. И что еще хуже – эти самозванцы и «инсайдеры» создают информационный шум, который мы уже не можем контролировать. Каждый день появляются новые версии, новые детали, новые «факты» о Фантоме, которые не имеют ничего общего с нашей легендой.
– Фантом начинает жить собственной жизнью, – задумчиво сказал Дима. – Как персонаж городской легенды, который постепенно обрастает деталями и версиями, независимыми от первоначальной истории.
Эта мысль была одновременно пугающей и странно завораживающей. Мы создали Фантома, но теперь он существовал независимо от нас, в коллективном воображении тысяч людей, каждый из которых добавлял свои интерпретации, свои детали, свои фантазии.
– Что нам делать? – спросил я. – Мы не можем бороться со всеми этими версиями и самозванцами. Это как пытаться вычерпать океан ложкой.
Дима задумался:
– Может быть, вместо того чтобы бороться с этим потоком, нам стоит использовать его? Чем больше противоречивых версий о Фантоме циркулирует, тем труднее докопаться до правды. Это создает своего рода защитный туман вокруг нашей аферы.
– Но также делает ситуацию менее контролируемой, – возразил я. – Мы уже не можем формировать восприятие Фантома так, как хотим. Люди создают свои версии, которые могут противоречить нашей стратегии или даже дискредитировать работы.
– Это риск, – признал Дима. – Но альтернатива – пытаться опровергать каждую новую версию, каждого самозванца, каждый слух – кажется еще более рискованной. Чем больше мы будем реагировать, тем больше внимания привлечем к этим альтернативным историям.
Я понимал его логику, но меня не покидало ощущение, что мы теряем контроль над ситуацией. Фантом, который начинался как наше творение, превращался в коллективный миф, живущий по своим законам.
В последующие недели ситуация только усложнялась. Появлялись новые «инсайдерские интервью», новые теории о личности Фантома, новые самозванцы, утверждающие, что они настоящий художник или что они участвовали в создании его работ. Некоторые из этих историй были настолько нелепыми, что не требовали опровержения – например, утверждение, что Фантом на самом деле искусственный интеллект, созданный секретной правительственной лабораторией. Другие были более правдоподобными и, следовательно, более опасными – например, теория о том, что Фантом – это псевдоним известного цифрового художника, решившего начать новый проект под другим именем.
Мы старались минимально реагировать на эти истории, ограничиваясь стандартным заявлением о том, что Фантом не комментирует спекуляции относительно своей личности. Но с каждым днем становилось все труднее поддерживать нашу версию как доминирующую.
Однажды вечером, когда мы с Димой обсуждали очередную волну слухов и «разоблачений», он неожиданно задал вопрос:
– Марк, ты никогда не думал, что, может быть, Фантом действительно существует? Не в буквальном смысле, конечно, а как коллективный феномен, как сущность, созданная общими усилиями многих людей – нас, критиков, коллекционеров, всех, кто говорит о нем, пишет о нем, создает теории о нем?
Я удивленно посмотрел на него:
– Что ты имеешь в виду?
– Мы создали имя и начальную легенду, – продолжил Дима. – Но теперь Фантом существует независимо от нас. Люди верят в него, обсуждают его, покупают его работы, создают теории о его личности. В каком-то смысле, он стал реальным – не как физическое лицо, а как культурный феномен, как коллективный миф.
Я задумался. В словах Димы была своя логика. Фантом действительно превратился в нечто большее, чем просто наша выдумка. Он стал частью культурного ландшафта, персонажем, о котором говорят, спорят, которого анализируют.
– Возможно, ты прав, – медленно сказал я. – Но это не отменяет того факта, что в основе всего лежит обман. Мы выдали несуществующего художника за реального человека. Мы продали работы, созданные тобой, как работы загадочного гения-затворника.
– Да, – согласился Дима. – Но разве искусство не всегда в какой-то степени обман? Иллюзия, создающая эмоциональный или интеллектуальный отклик? Мы создали иллюзию художника, но работы – они настоящие. Они существуют, они вызывают реакцию, они имеют ценность.
Это была удобная рационализация, способ успокоить нашу совесть. Но в глубине души я понимал, что правда сложнее. Мы не просто создали художественную иллюзию – мы обманули людей, заставили их поверить в существование человека, которого нет, заставили их вложить деньги и репутацию в проект, основанный на лжи.