техникой, не содержат в порядке свое рабочее место и т. д. «Был бы я бригадир, — заявил работник Первого
часового завода Фриц Фрейман своему будущему обвинителю, — заставил бы тебя хорошо работать».
Традиционным упреком в адрес немцев было то, что они «проталкивают своих», устраивая
соотечественников на выгодные должности. Согласно показаниям одной из свидетельниц, заведующий
отделом ДЦЦ Альфред Федин предлагал набирать в га
181 Нерар Ф. К. Пять процентов правды. Разоблачение и доносительство в сталинском СССР 1928-1941. М, 2011; Фитцпатрик Ш.
Срывайте маски! Идентичность и самозванство в России XX века. М., 2011. Часть 6. Доносы; Figes О. Die Fluesterer. Leben in Stalins Russland. Berlin, 2008; Erren L. Op. cit.
182 Хлевнюк О. В. Указ. соч. С. 337.
183 Сувениров О. Ф. Трагедия РККА 1937-1938. М., 1998. С. 115.
106
зету не советских людей, а немцев, утверждая, что последние лучше знают немецкий язык184.
Признаки «культурности», которыми так гордились советские люди, в глазах их немецких соседей
превращались в собственную противоположность. Раздражение вызывал мусор у станка, не убранный после
рабочей смены, грязь в местах общего пользования коммунальных квартир, запущенный вид даже
центральных улиц в подмосковных городах. Весь этот негатив подводился к общему знаменателю
«бескультурных русских».
Напротив, сами эмигранты, оказавшись вдали от родины, испытывали подъем национальных чувств, и здесь
непросто было отделить «германское» от «фашистского». Их новая идентичность оказывалась в гораздо
большей степени немецкой, нежели прежняя. Нередко это являлось ответной реакцией на агрессивное
поведение «местных», без особого пиетета относившихся к «пришлым». Даже стихи поэта-коммуниста
Иоганнеса Р. Бехера, жившего в те годы в Москве, «говорят языком неприятия (советских реалий — А. В.)...
а провозглашаемая в них вера в великую культурную нацию немцев ставит эти стихи в опасную близость с
национализмом и шовинизмом»185.
Стену ксенофобии и отчуждения, укрепившуюся в годы Первой мировой войны, не смогло сломать
интернационалистское воспитание советской эпохи. Иногда доносчику казалось достаточным указать на
«инаковость» своих соседей или коллег по работе: «В 1936-1937 гг. на квартире Войда разговаривали только
по-немецки». Интересно, на каком же языке должны были разговаривать между собой Карл Войда и его
жена, приехавшие в СССР только в 1932 г.? Но не менее интересно и то, что данная фраза полностью
перекочевала в обвинительное заключение.
Было бы неверным выводить практику доносительства только из атмосферы шпиономании, сложившейся в
советском обществе в 30-е гг., равно как и приписывать ей характер традиционной русской болезни.
Классовая бдительность, готовность ради идеалов движения отречься от своих близких являлись
обязательными составляющими образа настоящего коммуниста, а этот образ сложился еще в первые годы
революции. Вот заявление, поступившее от группы немецких коммунистов в ВЧК по поводу одного из своих
соотечественников, недовольного условиями работы и быта в России и собравшегося вернуться на родину:
«Просим срочно принять какие-то меры, ибо
184 Сам Федин прибыл в Москву из Австрии (ГАРФ. Ф. 10 035. On. 1. Д. П-50248).
185 Хартманн А. Указ. соч. С. 326.
107
если он действительно шпион, то ведь каковы последствия будут, если он уедет в Германию, зная в Москве
всех т. н. коммунистов»186. Здесь удивляет не столько содержание доноса, сколько его дата — начало 1921 г.
Нельзя не согласиться с авторами исследований по истории доносов в том, что значительная часть из них
вырастала на почве бытовых неурядиц и неприязненных личных отношений. В деле Вильгельма
Франкенберга донос завершался требованием выселить немецкого инженера из дома Центрального
института авиационного машиностроения, где тот работал в 1933 г. На Маргариту Киш донес ее бывший
муж, венгр по национальности. Его вызвали в Сокольнический райотдел НКВД для более подробных
показаний, а потом на их основе сконструировали обвинения против Маргариты. Их совместная дочь
досталась отцу, не исключено, что именно она и была главным предметом спора бывших супругов.
Вряд ли возможно подсчитать, сколько среди доносчиков было людей корыстных, сколько — идеалистов, а
сколько — просто ревностных исполнителей очередной генеральной линии. Однако несомненно, что
большинство из них реагировало на тон центральной партийной прессы, черпало оттуда аргументы, которые
затем выдавались за свои собственные. Сосед Георга Мюнца в своем доносе, датированном 31 июля 1937 г., вначале объяснял, что побудило его взяться за перо: «С момента опубликования в партийной прессе приемов
и методов вредительства и шпионажа, естественно, я начал присматриваться и к своему соседу по
квартире»187. Далее следовали результаты наблюдений, очень похожие на дневник юного натуралиста:
1. До показательного процесса Мюнц получал из-за границы большое количество корреспонденции, после
опубликования приговора «врагам народа» этот процесс иссяк.
2. По ночам Мюнц и его жена постоянно печатают на пишущей машинке.
3. Жена Мюнца назвала Гитлера симпатичным человеком.
4. В последнее время оба стали уклоняться от разговоров, ведут себя скрытно.
186 Жертва доноса, Отто-Эрнст Горн, похоже, был явным авантюристом, рассказывая по приезде в Москву в 1920 г., что ему
удалось не пропустить через находившийся под его контролем город контрреволюционные войска, двигавшиеся на подавление
«спартаковского восстания» в Берлине. После месячного следствия Горн был освобожден. ГАРФ. Ф. 10035. On. 1. Д. П-50694.
187 Имеется в виду статья «О некоторых коварных приемах вербовочной работы иностранных разведок», появившаяся в
«Правде» 4 мая 1937 г.
108
5. К ним постоянно приходят в гости иностранцы, и они тихо разговаривают.
В случае Георга Мюнца мы имеем дело с исключением — этот донос сразу был направлен в НКВД и сделал
свое дело. Так же поступил и парторг Первого часового завода, переадресовавший в Таганское рай-
отделение УНКВД МО заявления о том, что немецкие рабочие собираются после смены в уборной188. Однако
подавляющее большинство «сигналов», в том числе и попавших впоследствии в АСД, приходило в
парторганизацию завода или учреждения, где работал человек. Как правило, сами по себе они не
становились причиной ареста, однако запускали механизм проверки, дополняли разного рода оперативные
картотеки. Наличие доносов в следственном деле отягощало участь обвиняемого, придавало
правдоподобность сфальсифицированным преступлениям.
Несравненно чаще, нежели доносы, в АСД встречаются негативные характеристики с места работы, которые
писались по запросу из органов НКВД, а потому носили явно обвинительный характер: пассивен в
общественной жизни, не является стахановцем, «за 17 лет не выучил русский язык» (Павел Гендлер).
«Никогда не был доволен своей работой, всегда говорил, что в Германии его ценили лучше, чем в Советском
Союзе» (Фриц Фрейман). К этой категории примыкают справки об авариях, браке в работе, подготовленные
секретными отделами предприятий, руководители которых зачастую работали в местных органах НКВД189.
Такого рода материалы, как справедливо отмечает С. В. Журавлев, «трудно отличить от банальных
доносов»190.
Но в жизни не бывает правил без исключений, донос иногда оказывался спасательным кругом.
Арестованный эмигрант Пауль Давид после избиений признал, что был завербован в шпионы своим другом
юности Фридрихом Манке. При проверке дела на этапе следствия оказалось, что Давид еще в 1935 г.