Делаю подсечку и вывожу солидного голавля. Потом поймал еще несколько штук и — закончил рыбалку.
Дневник на этом не кончается. Но приводить его целиком я не буду — он занял бы много места. Могу посоветовать и вам вести такой дневник, а главное — посетить с удочкой места, где я побывал. Вас ждут радости и неудачи — все, что выпадает на долю каждого рыболова. Потом будет что вспомнить.
П. Жуков
МОРОКА
От деревни Каменка до села Кремнева я решил пройти берегом Вилейки. Красивая речка! Ширина Вилейки пять-семь метров, а глубина разная, потому что встречаются перекаты. Вода в Вилейке, как и во многих других приуральских реках, холодная, светло-синяя, подернутая дымкой известняка. На берегах кудрявится ольховник. Июньская полуденная жара наполняет воздух густыми испарениями, ароматом трав и луговых цветов.
Иду. Безветрие. Тишина. Только жаворонок, где-то очень высоко, захлебывается своей песней.
— Тьфу ты, проклятая малява! — донесся до меня из-за раскидистого куста приглушенный надтреснутый голос. — Мала, а прожорлива. Ишь, как заглотила!
Еще шагов десять — и я увидел согнутую, как в плясовой присядке, фигуру старика в белой рубахе, свисающей до самых колен на черные штаны. На ногах валенки с калошами. Дюжий. Наряд его довершала косматая шапка волос.
— Клюет? — спросил я, приближаясь к старику, который, широко раскинув руки, жадно глядел на поплавок. В правой руке он держал удилище, а левую непонятно для чего вытянул вперед, в полусогнутом состоянии, словно приготовился что-то схватить.
— Нет лова! — услышал я в ответ.
— Значит, не клюет?
Седая голова повернулась ко мне, и я увидел длинное, изрытое морщинами лицо старика с узкими, поблескивающими хитрецой глазами. Нос, похожий на морковь-каротель, отдает синевой. Толстые губы и костлявые скулы резко проступают сквозь редкие пепельные усы и бороду.
— А сам-то ты не рыбачишь? Я гляжу, при тебе удочки нет.
— Рыбачу, — ответил я, усаживаясь на траву рядом с дедом. — Рыбачу, да только не в это время. В это время добрые рыбаки хариуса не ловят, а другой рыбы тут нет. Хариуса надо ловить на рассвете или при закате солнца, а днем в Вилейке одна малявка клюет.
— Вижу, не местный. Откуда знаешь? — спросил дед.
— От каменских рыбаков узнал. А ты местный?
— Местный. Каменский.
— Говоришь, местный, а время ловли хариуса не знаешь. Как же это?
— Кхе, кхе! — лукаво прокашлял дед и, искоса взглянув на меня, сказал: — А я не рыбачу.
— Как не рыбачишь?
— А так не рыбачу, и все тут! — сердито ответил дед. Он оглядел меня изучающе и сказал: — Ладно. Тебе, как не местному, скажу. Я мороку делаю. — Последние слова он произнес как бы по секрету, склонив голову в мою сторону, и на его лице расплылась довольная, старческая улыбка.
— Мороку? Какую мороку? — с еще большим удивлением спросил я.
— Морочу кремневских рыбаков. Сижу днем, на берегу, на самом рыбном месте, отдыхаю, молодость вспоминаю, а как только подходит кремневский человек, закидываю удочку. Подойдет, спросит: «Клюет?» — Отвечаю: «Нет лова!» Заглянет в кошель — пуст. Значит, рыба не водится, решит он, и уходит в другие места. А вечером я на этом месте десятками таскаю хариусов, больших, мясистых. Вот и вся морока.
— Ловко! А как величают-то тебя?
— Евлампий. Евлампием зовут меня.
— А по батюшке?
— Все зовут — Евлампий и ты так зови. Остальное ни к чему. А твоя фамилия?
Я ответил. Евлампий вытащил удочку из реки и сел на траву. У его ног лежала пустая, кожаная сумка.
— Да, Евлампий, а почему ты в валенках?
— В пимах-то? Ревматизьма кости ломает, оттого и ношу пимы. Так-то оно легче. Шерстка вытягивает из костей эту самую ревматизьму. Вот уже который десяток живу, не баливал, а тут на-те, ревматизьм.
Я сочувственно вздохнул, покачал головой и спросил:
— А вечером, говоришь, в этом месте здорово хариус клюет?
— А то как же. Клюет. Лонись было такого выволок, что просто диво. От головы до хвоста полметра, а от хвоста до головы метр был. Во!!! Да, а ты-то сам из Перми будешь или дальше?
— Из Кремнево.
— Тьфу, ты бестие! Говоришь, не местный, а сам из Кремнево! И я-то, старый пень, проболтался тебе о своей мороке!
— А я не говорил, что я не местный.
— Подь ты! Али я уже вовсе запутался?!
А. Волков
«АНКА-ДИНАМИТЧИЦА»
Роман Андреевич Жмутов проснулся в отвратительном настроении. Собственно, настроение было не лучше и накануне, после неудачной рыбалки, но тогда, по крайней мере, можно было думать, что к утру неприятности забудутся. Однако этого не случилось.
Всю ночь Роман Андреевич куда-то спешил, всю ночь ему мерещились плывущие по темной воде кверху животами голавли, щуки, лещи. Но стоило ему подплыть к рыбе и нацелиться подсачником, как она, вильнув хвостом, скрывалась в глубине.
Всю ночь он подносил горящую папиросу к запальному шнуру и поднимал заряд, чтобы опустить его в воду. А руки не слушались. Заряд становился тяжелее пятипудового мешка. Надо бросить заряд, бросить обязательно, иначе он взорвется в руках. Огонек с шипением бежит по шнуру, еще немного — грянет взрыв…
Жмутов просыпался весь в поту, долго ворочался, заставляя негодующе скрипеть пружины матраца и ворчать Анну Евсеевну, закуривал чуть не десятую папиросу и снова погружался в тяжелый, полный кошмаров сон.
Так прошла короткая летняя ночь, показавшаяся Роману Андреевичу длиннее зимней. Он проснулся ничуть не отдохнувший, с тяжелой головой и смутными мыслями.
Сунув ноги в старые, с обрезанными голенищами валенки, Жмутов вышел на крыльцо. Уже в годах (ему недавно перевалило за пятьдесят), он выглядел человеком без возраста. Всклокоченная бороденка, рыжая внизу и сивая от табака около рта, и такие же насквозь прокуренные усы составляли, кажется, единственное украшение его лица. Бесцветные маленькие глазки под редкими кустиками рыжих бровей, редкие волосы на темени, изъеденные никотином зубы — все это делало лицо Жмутова каким-то серым, незапоминающимся.
Роман Андреевич почесал о косяк спину, достал из кармана широких синих галифе, присланных сыном, кавалерийским капитаном, видавший виды кисет, закурил и оглядел двор.
В глубине его, неподалеку от крытого шатром колодца на втоптанной в грязь соломе стояла корова. У ее вымени сидела на корточках Анна Евсеевна. Ровными движениями проворных рук она выдаивала молоко. Белые, прямые, как вязальные спицы, струи со звоном ударялись о вспененную поверхность в почти уже полном ведре.
Временами, когда корове особенно надоедали мухи, она лениво взмахивала хвостом, и тогда хозяйка прикрикивала на нее басистым голосом:
— Ну, ну, балуй!
Однако в голосе не было строгости, и корова в ответ поворачивала голову и старалась достать хозяйку широким языком.
Роман Андреевич докурил папиросу, лениво глядя на привычную картину, потом ополоснул лицо под висевшим у крыльца рукомойником и снова предался грустным размышлениям.
Он так задумался, что не заметил, как жена кончила доить корову и погнала ее за ворота, где уже слышалось щелканье пастушьего кнута. Не заметил он и ласково-насмешливой улыбки, мелькнувшей на смуглом, с правильными чертами, еще моложавом лице жены. В его мозгу снова прошли подробности вчерашней неудачи. «В чем загвоздка? Кажись, все было сделано правильно, а заряд не сработал».
Роман Андреевич вспомнил все с самого начала. И то, как повздорил с Анной, которая сначала упрашивала не ехать на рыбалку, не связываться с проклятым «Чумазым», а потом обругала его, Романа, и крикнула: «Быть тебе в тюрьме, старый дурень!» Пришлось бабу малость укротить, чтобы не гавкала.