купят Тару, приобретут с аукциона и зеркала, и столы, и кровати, всю мебель
красного и розового дерева – приданое Эллин, все, что так бесконечно дорого ей, Скарлетт, хотя и поцарапано грабителями-янки. Не отстоять ей и робийяровского
серебра. «Не допущу я этого! – с новым приливом ярости подумала Скарлетт. – Нет, пусть даже мне придется сжечь поместье! Нога Эмми Слэттери никогда не ступит на
пол, по которому ходила мама!»
Скарлетт закрыла входную дверь и прислонилась к ней, вся во власти
несказанного ужаса. Куда более сильного, чем в тот день, когда солдаты Шермана
явились к ним. В тот день она могла опасаться лишь того, что Тару сожгут у нее на
глазах. Сейчас же было много хуже: вульгарные, премерзкие людишки
вознамерились поселиться в их доме, чтобы потом хвастаться своим вульгарным, премерзким дружкам, как они выставили отсюда высокородных О'Хара. С них ведь
станет и негров сюда приглашать-угощать их здесь, даже оставлять на ночь. Уилл
рассказывал ей: Джонас всюду, где может, показывает, что он с неграми на равных –
и ест с ними, и в гости к ним ходит, и раскатывает с ними в своей коляске, и
разгуливает в обнимку.
При одной мысли о таком надругательстве над Тарой у Скарлетт бешено
заколотилось сердце и даже стало трудно дышать. Она пыталась сосредоточиться, пыталась найти какой-то выход, но не успевала собраться с мыслями, как новый
приступ ярости и страха заглушал все. Однако должен же быть какой-то выход, должен же найтись человек, у которого есть деньги и который мог бы ей их ссудить.
Не может так быть, чтобы деньги, точно сухие листья, вдруг как ветром сдуло. Есть
же люди, у которых они должны быть. И тут она вдруг вспомнила фразу, которую с
усмешкой произнес Эшли:
«Только у одного человека есть деньги. У Ретта Батлера».
Ретт Батлер… Скарлетт быстро вошла в гостинукт и закрыла за собой дверь. Она
очутилась в полумраке, так как ставни были закрыты и к тому же на дворе стоял
серый зимний день. Никому и в голову не придет искать ее здесь, а ей нужно время, чтобы спокойно все обдумать. Мысль, пришедшая ей в голову, была столь проста, что Скарлетт могла лишь удивляться, как она об этом раньше не подумала.
«Я добуду деньги у Ретта. Продам ему бриллиантовые сережки. Или возьму под
сережки взаймы – пусть хранит их, пока я не расплачусь».
На секунду она почувствовала такое облегчение, что у нее от слабости
закружилась голова. Она заплатит налог и уж как посмеется над Доконасом
Уилкерсоном. Однако не успела Скарлетт порадоваться этой мысли, как неумолимая
правда снова всплыла в сознании.
«Но ведь налоги мне придется платить не только в этом году. И в будущем, и
через год, и каждый год, пока жива буду. Заплачу на этот раз – они еще повысят
налог и будут повышать, пока не выкурят меня отсюда. Если я выращу хороший
урожай хлопка, они обложат его таким налогом, что мне самой ничего не останется, а то и просто конфискуют – скажут, что это хлопок Конфедерации. Эти янки и
мерзавцы, которые спелись с ними, будут держать меня на крючке. И всю жизнь я
буду жить в страхе, что рано или поздно они прикончат меня. Всю жизнь буду
трястись, и бороться за каждый пенни, и работать не покладая рук – и все ни к чему: вечно меня будут обворовывать, а хлопок отберут, и все… Эти триста долларов, которые я одолжу сейчас, чтоб заплатить налог, – только временная оттяжка. Я же
хочу избавиться от этого ужаса раз и навсегда – чтобы спокойно спать ночью и не
думать о том, что ждет меня утром, и в будущем месяце, и на будущий год».
Мозг ее работал как часы. Холодный расчет сам собой подсказывал выход. Она
вспомнила Ретта – его ослепительную белозубую улыбку, смуглое лицо, насмешливые черные глаза, бесстыдно раздевающие ее, ласкающие. Ей вспомнилась
душная ночь в Атланте в конце осады, когда они сидели на крыльце у тети Питти, укрытые летней тьмой, и она снова почувствовала его горячую руку на своем локте, снова услышала его голос: «Никогда еще ни одна женщина не была мне так желанна, и никогда еще ни одной женщины я не добивался так долго, как вас».
«Я выйду за него замуж, – холодно решила она. – И тогда мне уже больше не
придется думать о деньгах».
О, благословенная мысль, более сладостная, чем надежда на вечное спасение: никогда больше не тревожиться о деньгах, знать, что с Тарой ничего не случится, что
ее близкие будут сыты и одеты и что ей самой никогда не придется больше биться