От вида ее лица, залитого кровью, где-то во мне распахнулись заслонки резервуаров с приторможенной ядерной реакцией, хлынувшей в кровь.
– Держись!!! – заорал я на Эрму, запрыгивая в седло. Остатки сознания, растворяющегося в расщепляющемся плутонии подкинули идею немедленно испепелить врагов. Утробно рычащая Эрма, нащупывающая рукоятки мечей, явно было не против.
Закинув повод Пламени на луку Сумрака, которого трясла крупная дрожь, я, растворяясь в красном мареве, спускавшемся с неба, ударом пяток пустил коня в полет. Рассекая красное марево, в котором остались только я и серая тень Драконьего Крыла, я плыл к десятку черных точек, которые надо было уничтожить. Алое марево, пропитав меня, захотело выплеснуться и я, направив серую тень в сторону черных точек, выплеснул марево ревом.
Алое, мгновенно заполнив серое, окрасило его белым и белое, сорвавшись узкой полосой, стерло черные точки.
Алое марево, жадно всасываясь белеющим пятнышком Крыла, чуть отступило и я разобрал в нем полоску, делящую красноту на верхнюю, ровную и чуть фиолетовую и нижнюю, измятую и ярко-рыжую.
Решив, что надо во что бы то ни стало заглянуть за эту полоску, я удостоверился, что плыву по направлению к ней и ненадолго заснул.
Я плыл в алом мареве. Тело, чуть отделенное от меня, настойчиво пыталось затянуть меня обратно в свои липкие слащавые объятия и окунуть в напалмовую барокамеру, где в каждую клеточку будет вдавлено по капельке истязающего огня. Окутавшее подушкой марево не подпускало тело и звало оторваться от него, сбежать от спересованного огня и всегда оставаться в вязком тяжелом мареве.
Через вечность-другую к разделу марева на рыжее и фиолетовое выплыл большой красный глаз и глянул на меня, пытаясь заставить отвести взгляд. Я заставил тело глядеть в этот красный глаз и сам стал смотреть в этот глаз, начавший краснеть от гнева. Покраснев, он начал прикрываться оранжевым и тогда я понял, что красное– это не глаз, а только его зрачок и что он открылся, чтобы окинуть взглядом рыжее и что он нашел меня и в следующий взгляд он будет смотреть на меня, глубже, глубже, глубже, пока не увидит меня целиком и я исчезну, как полностью понятое чудо.
Мне стало страшно. Потом меня охватил ужас, льдом сковав мысли и тело. Лед, смешавшись с напалмом, сделал из тела вполне терпимое место и я, раздвинув красное, скользнул в него.
Лицо горело, как начищенное песком, но боли не было. Боль, тихая и коварная, затаилась в позвоночнике, готовая в любой момент выпрыгнуть, смести вбитый в затылок частокол и ворваться в голову.
Оставив боль на потом, я разрешил телу закурить и осмотрелся.
Сумрак, разбрасывая пену, несся вперед бодрой рысью, волоча за собой Пламя и заводных. Эрма, согнувшись, болталась в седле, разбрасывая сгустки крови, залившее левые пол лица. Правая половина контрастно выделялась зеленым.
– Ни хрена себе подстряли! – хрипло вдавила моя глотка. Выдавила с трудом. Тело было обезвожено. Дрожащей неуверенной рукой я снял с седла бурдюк и присосался. Влага хлынула внутрь, размочила отупевшие мозги и я наконец-то подумал, что неплохо бы остановиться и перевязать Эрму.
Эрма! Солнечное сплетение взорвалось гранатой, изрешетив тело осколками ужаса. Боль, выскочив из спины, ударилась в затылочный частокол и застряла в нем, оставив мозги свободными. Пока тело корчилось и тряслось, раздираемое щупальцами страха, вытянутыми чем-то застрявшим в животе, я вяло сообразил, что колючки, которыми нас обстреляли пращники-трупоеды, были щедро намазаны какой-то местной кислотой и грядут ломки.
Тело, среагировав на страх, закурило и вместе с никотином в голову просочились щупальца. Первая мысль, которую я придумал потрогав щупальце у себя в голове, на мгновение показалась мне странной. Потом понеслось.
Первой мыслью было, что до я был не я, а кура рефлексов. А теперь я – это я, и что бы не происходило оно, происходящее, будет нормальным, потому что естественным.
Боль, проскользнув через щели частокола, заполнила голову и медленно растеклась по нервам, заполнив все тело.
Ага! Значит, я постоянно живу с болью. Отлично! Надо притормозить Сумрак и слезть с коня. Была у меня такая мысль. Зачем? Перевязаться и перевязать свою подругу…
СВОЮ ПОДРУГУ!!!!
Волна паники. Вылившись из живота, она прокатилась по нервам, скрутив все мышцы. Сблевануть, к сожалению, оказалось нечем и я долго висел, склонившись набок, сотрясаемый судорогами желудка и пищевода.
Висел бы я долго, но Сумрак неожиданно для меня и наконец для него, булькнул, дернулся и рухнул. Натянутые до предела мышцы катапультировали меня из седла, как только конь стал падать.
Паника дотянулась до меня и нежно запустила в меня холодные когти. Я превратился в орущую и свистящую пулю, спасающуюся из тесной обжигающей камеры ствола.
А– а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!
Паника, растекаясь по ногам, заполнила их силой и они несли, несли, несли, как стадо обширявшихся слонов.
Внезапно паника схлынула и из-под нее выступил и остался мокрым песком гаденький страх.
Я упал на песок и, скрутившись в комок, тихонько захныкал. Я был очень маленьким, одиноким сперматозоидом, присохшим к раскаленной сковороду пустыни. Никому не нужным детским спермием, выброшенным в злой мир случайной ночной поллюцией.
Я лежал и плакал от стыда. Никто не придет на помощь. Никто не обратит внимания. Только брезгливо отвернутся. Я медленно засохну и рассыплюсь в пыль, хотя должен был дать жизнь, стать Человеком, покорить мир и перекроить его под себя, и гордо отвергнув толпы благодарных и счастливых людей, уйти к другим, кто уже стал богами. Но этого не произойдет. Меня выкинули. Брезгливо намазали на бумажку, завернули в нее и выкинули в пекло, чтобы я поскорее исчез, никем никогда незамеченный…
Что– то вмялось в волну стыда и противно, как лезвие по стеклу, царапнуло по нервам.
Сначала я вспомнил, что у меня есть лицо.
Потом я понял, что лицу холодно.
Потом я понял, что смогу выжить. На холоде не засыхают, а замерзают. А холод мне не страшен.
«Урррааа!» – заорал я, вскакивая. Ноги, до которых понимание еще не дошло, подкосились и уронили остальное тело на песок. Я постоял на коленях, ожидая, пока до ног дойдет, что можно еще немного подергаться.
Когда они задергались, я встал и, кое-как разбирая свои следы в предзакатных сумерках, побрел туда, откуда меня выкинуло. Там было что-то, что мне надо было сделать.
Вернувшись и увидев, откуда меня выкинули, я вспомнил, что, а заодно, и почему меня выкинуло.
Слабо трепыхающаяся большая куча мяса под черной шкурой была моим конем. Три куска мяса, стоящие над ним, тоже были конями, но не моими. Кусок мяса поменьше, в белой шкуре, слабо трепыхающийся рядом с тем, что было моим конем, являлся женским телом, которое мне надо было трахнуть.
Эта мысль чуть не выкинула меня обратно. Но там, в обратно, я уже был и решил не выбрасываться, а подойти посмотреть, почему оно, тело по имени Эрма, слабо трепыхается.
Сделав два шага к нему, я почувствовал, что на мне висит что-то тяжелое, лишнее, что вот-вот придавит меня к земле, вдавит меня в нее и песок, расступившись под непомерной тяжестью, разойдется и пропустив глубоко-глубоко внутрь, похоронит под собой.
Доспехи! Это ненужное тяжелое железо.
Упав на колени, придавленный, я сорвал шлем, перевязи и рванул кольчугу. Тело вздрогнуло, поцарапав палец. Сбросив кольчугу на песок, я тупо уставился на маленькие капельки своей крови на своем пальце, перевел взгляд на кольчугу и увидел шипастый шар, застрявший в подкольчужнике и захохотал.
Хохоча, вскочил на ноги. Хохоча, пошатнулся. Хохоча побрел к телу, которое звалось Эрма.