— Одно виски, пожалуйста!
— Послушай, малыш… — сказал Сильвестр.
— Я тебе не малыш.
— Будь благоразумным. Ты ведь прекрасно знаешь, что должен вести себя разумно.
Опустив левый уголок рта, жокей натянуто улыбнулся. Он посмотрел на расставленную на столе еду, но тотчас отвел взгляд. Перед богачом стояла рыбная запеканка с гарниром из петрушки. Сильвестр заказал яйца а-ля-бенедикт. На столе были также спаржа, молодая кукуруза в масле и блюдо с влажными черными маслинами. На углу стола перед жокеем стояла тарелка с жареным картофелем. Он больше не глядел на еду, уставив свои прищуренные глаза в середину букета бледно-лиловых роз.
— Вы, кажется, и думать позабыли о человеке по имени Макгир, — сказал он.
— Послушай… — сказал Сильвестр.
Официант принес виски. Жокей сидел и поглаживал стакан маленькими сильными мозолистыми ладонями. Золотой браслет на его запястье звенел и постукивал о край стола. Повертев стакан в руке, жокей неожиданно ловко, в два глотка, выпил виски и резко отставил стакан в сторону.
— Не думал я, что у вас такая дырявая память, — сказал он.
— Ошибаешься, Битси, — сказал Сильвестр. — Что-нибудь случилось? Какие-то новости о том парне?
— Я получил письмо, — сказал жокей. — В среду с того человека, о котором у нас идет речь, сняли гипс. Оказалось, одна нога у него на два дюйма короче другой. Такие вот новости.
Сильвестр щелкнул языком и покачал головой.
— Представляю, каково тебе сейчас.
— Неужели? — Жокей посмотрел на тарелки, стоящие на столе, скользнул взглядом от рыбной запеканки к молодой кукурузе и остановил его на тарелке с жареным картофелем. Его лицо напряглось, он быстро поднял глаза вверх. Розы в букете опадали, он подобрал со скатерти лепесток, помял пальцами и сунул в рот.
— Всякое в жизни бывает, — сказал богач.
Тренер и букмекер кончили есть, но еда в тарелках еще оставалась. Богач сполоснул жирные пальцы в чашке с водой, вытер салфеткой.
— Что же вы? — сказал жокей. — Никому не надо передать какое-нибудь блюдо? Или лучше повторим заказ? Еще по порции бифштекса, господа…
— Прошу тебя, — сказал Сильвестр. — Будь благоразумным. Почему ты не идешь к себе наверх?
— И в самом деле, почему я не иду к себе наверх? — сказал жокей.
Его напряженный голос стал еще резче, в нем послышались истерические нотки.
— Почему я не иду в эту проклятую комнату, почему не хожу по ней взад и вперед, почему не пишу писем, почему не ложусь, как паинька, в постельку? Почему? Почему? — Он отпихнул стул и поднялся. — Черт бы вас всех побрал, — сказал он. — Я хочу напиться.
— Ты ведь знаешь, что роешь себе могилу, — сказал Сильвестр. — Прекрасно знаешь.
Жокей прошел через зал в бар. Там он заказал коктейль, и Сильвестр видел, как он замер неподвижно, словно оловянный солдатик, и медленно потягивал из бокала, отставив в сторону крошечный мизинец.
— Он — сумасшедший, — сказал Симмонс. — Я же вам говорил.
Сильвестр обернулся к богачу:
— У него желудок совершенно не работает. Съест баранью отбивную, и через час ее еще можно нащупать в животе. И он не потеет. В нем уже пятьдесят килограммов, на два больше, чем было в Майами.
— Жокеям нельзя пить, — заметил богач.
— Похоже, что ему и есть нельзя. Желудок совсем не работает.
Жокей допил коктейль. Он сделал последний глоток, раздавил большим пальцем вишенку на дне и отставил бокал в сторону. Девушки в брюках стояли слева от него, повернувшись друг к другу, а за другим концом стойки два посетителя спорили, какая гора самая высокая в мире. Каждый был с кем-нибудь, только жокей пил в одиночестве. Он расплатился новенькой пятидесятидолларовой бумажкой, не считая, сунул сдачу в карман.
Жокей вернулся в зал к столику, за которым сидели трое мужчин, но садиться не стал.
— Не думал я, что у вас такая дырявая память, — повторил он.
Жокей был так мал, что крышка стола доходила ему до пояса, и он, не наклоняясь, ухватился за нее своими жилистыми руками. — А почему? Знаете почему? Да потому что слишком заняты своей жратвой!.. Слишком!..
— Прошу тебя, — взмолился Сильвестр. — Веди себя благоразумно.
— Благоразумно! — Бледное лицо жокея задрожало, потом застыло в гримасе. Он качнул стол, тарелки на нем задребезжали. На мгновение всем показалось, что стол перевернется. Но жокей тут же отпустил его. Он протянул руку к ближайшей тарелке и сунул в рот несколько ломтиков жареной картошки. Потом, оттопырив верхнюю губу, неторопливо пожевал их, повернулся и сплюнул на красный бархатный ковер. — Распутники, — сказал он тихим прерывистым голосом. Он прокатил это слово во рту так, словно у него был вкус и запах. — Распутники, — повторил еще раз, повернулся и чопорной походкой направился к выходу.
Сильвестр пожал своими оплывшими, жирными плечами. Богач промокнул салфеткой пролившуюся на стол воду. Они молчали до тех пор, пока не пришел официант, чтобы убрать со стола.
Гость
(перев. Д. Останин)
В это утро неясная грань между сном и явью пришлась на Рим: струи фонтанов, узкие улочки, древние арки, пышный золотистый город, цветущие деревья, оплывшие от времени камни. Иногда перед пробуждением он возвращался в Париж, иногда ступал по булыжной мостовой военной Германии, катался на горных лыжах, жил в занесенной снегом хижине в Швейцарии. Иногда оказывался на вспаханном поле в Джорджии, на охотничьей зорьке… Сегодня в безвременном царстве сна он оказался в Риме.
Проснувшись в номере нью-йоркской гостиницы, Джон Феррис почувствовал вдруг, что его ожидает какая-то неприятность, хотя и не знал, какая именно. Это чувство, вытесненное утренними хлопотами, продолжало одолевать его и после того, как он оделся и вышел на улицу. Стоял безоблачный осенний день, полосы бледного солнечного света виднелись между окрашенными в пастельные тона небоскребами. Феррис вошел в ближайшую аптеку, сел возле окна и заказал себе завтрак по-американски: яичницу и сосиски.
Неделю тому назад Феррис прилетел на похороны отца на свою родину, в Джорджию. Испытанное им потрясение убедило Ферриса в том, что молодость его прошла. Волос на голове редел, обнажились залысины, на них пульсировали жилки, тело было худым, не считая округлившегося живота. Феррис любил своего отца, одно время их отношения были невероятно доверительными, но с годами сыновняя привязанность ослабла. И вот, казалось бы, давно уже ожидаемая смерть вызвала у Ферриса сильнейшую тревогу. Пока была возможность, он провел несколько дней с матерью и братьями. Самолет в Париж вылетал завтра утром.
Феррис достал зачем-то записную книжку и с нарастающим интересом принялся ее перелистывать. Фамилии и адреса: Нью-Йорк, европейские столицы, потускневшие записи времен Джорджии. Поблекшие, написанные то печатными буквами, то неверной пьяной рукой. Бетти Уилс — недолгая любовь, сейчас она замужем. Чарли Уильямс — ранен в Хюртгенском лесу, с тех пор ничего не слышно. Жив ли ты, старина Уильямс? Дон Уолкер — работал на телевидении, очень разбогател. Генри Грин — после войны стал пить, говорят, лежит в больнице. Кози Холл — кажется, умерла. Веселая глупышка Кози — невозможно себе представить, что и она может умереть. Феррис захлопнул записную книжку: его одолевали случайность и эфемерность, ему стало страшно.
Внезапно он вздрогнул: выглянув в окно, он увидел в уличной толпе свою бывшую жену. Элизабет медленно прошла мимо окна, совсем рядом. Он не мог понять ни дикую дрожь своего сердца, ни сопровождавшее ее чувство отчаяния и благодати, которое осталось и после того, как Элизабет ушла.
Феррис торопливо расплатился и выбежал на улицу. Элизабет стояла на углу Пятой авеню возле светофора. Феррис поспешил к ней, собираясь заговорить, но вспыхнул зеленый свет, и Элизабет перешла улицу. Феррис заторопился следом. У следующего перекрестка он мог ее догнать, но почему-то сбавил шаг. Ее светло-каштановые волосы волнами падали на плечи. Глядя на нее, Феррис вдруг вспомнил, как отец сказал однажды, что у Элизабет «прелестная осанка». У следующего перекрестка она свернула, Феррис повернул тоже, хотя догонять ее больше не хотелось. Даже его тело отреагировало на Элизабет: ладони стали влажными, сердце сильно билось.