Первая ночь на новом месте -- бессонная. Все приглядываются к тебе, ты ко всем. Контингент средний, поэтому разговаривать не обязательно, но уши не заткнешь (а иногда хочется), и я слушаю парня из Смоленска, который рассказывает о том, что прошлой ночью в соседней хате молоденький парнишка всю ночь ебал матрас, меняя позы и разговаривая с ним как с женщиной, а под утро собрал свои вещи и поджег их, оставаясь голым, а когда в хату влетел мусор, -- бросился на него с иголкой, воображая что это шпага. Мусор применил "черемуху" -- слезоточивый газ, и вся хата получила заряд бодрости. Наверно это был тот малый, которого я видел на продоле, идя с вызова от адвоката. Женщина в белом халате спрашивала, зачем он ел спички, а парень убежденно и тоскливо отвечал: "Чтобы поседели волосы". И убедительно отвечал. Или артист, или крыша съехала. Или то и другое. Однако никто в хате к этому с иронией не отнесся: гарантий нет ни для кого. Есть возможность порадоваться тому, что ты еще в своем уме. По этому случаю, смоленский начал радоваться жизни, как умел, т.е. стал рассказывать анекдоты. Рассказывал он их до утра, без передышки, выбирая самые грязные; я и не знал, что их столько. Иногда рассказчик все же утомлялся и брал музыкальную паузу. --"Тихо у нас в лесу, -- радостно пел он известные народные куплеты, -- только не спит барсук. Яйца барсук повесил на сук, вот и не спит барсук". На устное народное творчество откликнулся лишь кто-то один, остальные молча терпели. Но поддержки оказалось достаточно. Завернув очередную похабщину в стиле дебильного натурализма, смоленский глумливо смеялся и с новой силой запевал:
Тихо у нас в лесу,
только не спит лиса.
Знает лиса, что в жопе оса,
вот и не спит лиса.
Когда маразм достиг апогея, в хате пели на два голоса:
Тихо у нас в лесу,
только не спят дрозды.
Знают дрозды, что получат пизды,
вот и не спят дрозды.
Ближе к утренней проверке смоленский иссяк, а я не понимал, в какой я больнице, и в голове навязчиво сидела одна из песен:
Как Ивану Кузмичу
в жопу вставили свечу.
Ты гори, гори, свеча,
У Ивана Кузмича!
Все бы еще полбеды, но проснулся напротив некий горный орел. Проснулся, расправил крылья, достал из тумбочки баян, с любовью оглядел его, спрятал в баул и, как будто только что ос- тановился, продолжил с мужественным акцентом:
А я и спрашиваю! Что она делала в хате? Сосала. Мы ее на вертолет пригласили, так, в гости, думали, она отдыхала, а она нет -- сосала. Сама сказала. Мы подумали, подумали -- да, вроде красивая. Шлюха, конечно, но ничего. Мы ее и спрашиваем, а как мол с нами. А она: "С удовольствием". Полхаты ее за ночь отымели.
И в таком духе не переставая, с перерывом на проверку, весь божий день. Практически без вариаций. Господа, цените свободу. Лучшая из свобод -- не слушать мудаков.
По прошествии изрядного времени стало понятно, что речь идет не о проститутке, доставленной в хату (очень редко, дорого, но бывает), а о петухе.
К великому моему облегчению, горный орел на следующее утро с больнички был выписан и, хлопая крыльями, улетел.
Я ощущал себя в привилегированном положении на единственно верной дороге, где в конце тоннеля обязательно есть свет, надо лишь дойти. То, что не всем это удается, со всей очевидностью стало ясно в предыдущей хате. За сутки перед тем, как перевели сюда, в хату занесли мужика без сознания, потом он начал стонать, хрипеть, к ночи заметался в бреду, упал с кровати, вертухайша пристегнула его наручниками к железяке и больше на наши призывы не реагировала, сказав, что до утра ничего сделать нельзя. Под утро у него началась агония, и на рассвете он умер. Почему-то я был уверен, что после этого меня закажут с вещами, что и произошло.
Смрадная камера с извечными тараканами, узкий свет грязной лампочки, растекающийся по грязным зеленым стенам, сжатое пространство, проклятый дальняк за полуистлевшей занавеской, бомжи, которых вечно призывают помыться и побыть людьми хотя бы в тюрьме все это может довести до бешенства, и доводит, но если раньше я думал, что альпинизм школа терпения, то теперь считаю, что до тюрьмы ему далеко. Мучит жажда общения; дебильное общество как петля на шее. Зашедший в хату азербайджанец усиленно изображал из себя больного, как в анекдоте добавлял к словам частицу "мультур" (потому, видать, что культур-мультур не хватает) и злостно портил воздух. Ночью через решку заехал груз с общака. Пачка хороших сигарет, перевязанная и переклеенная, предназначалась Смоленскому. Общий корпус оказал ему уважение, и пачка как символ легла на его тумбочку, а ее хозяин удовлетворенно закимарил. Глубокой ночью, когда дремали все, азербайджанец, тусующийся у тормозов, кошачьим шагом двинулся к решке, запустил пальцы в пачку и, отойдя к тормозам, закурил.
Але, мультур, тебя кто-то угощал? не выдержал я.
Просто я хочу курить.
Пару секунд, открыв глаза, Смоленский размышлял, потом резко поднялся, схватил литровый фаныч, в два прыжка оказался у тормозов и вмазал азербайджанцу по балде. Звук был как металлом по дереву. С этого момента болеть он перестал и воздух не портил. Уходя из хаты, он выскользнул как крыса, будто опасаясь, что не выпустят.
На смену уходящему тут же приходит другой, двоим-троим постоянно не хватает места, но ко мне это не относится. Никто не договаривается, кому спать, кому бодрствовать, это происходит само собой (в строгих хатах и у полосатых кто хочет может прилечь на свободную в данный момент шконку), нельзя сказать, что ущемляются права слабого, нет, учитывается состояние здоровья каждого арестанта и его положение, которое тем прочнее, чем дольше арестант на тюрьме.