Контакты с Западной Русью и с Новгородом у Европы вовсе не прервались. После Кревской унии Великого княжества Литовского и Польши в 1385 году такие связи стали много интенсивнее и крепче, чем раньше. Русских все лучше узнавали в Европе. Но Северо-Восточная Русь прервала контакты и с Западной и с Юго-Западной Русью. Чем дальше, тем больше Московия впадала в самолюбование, своего рода спазм самодостаточности, исключающее возможность нормальных контактов.
И еще одно… Если население редкое, информация передается медленно. Многие жители Волго-Окского междуречья в XII веке, заволжских лесов в XIV веке видели других людей раз или два раза в год, живя практически в полной изоляции от всего мира. Даже самые важные события тогдашнего мира доходили до них с большим опозданием, и к тому же могли и не иметь большого значения для этих людей. Ни от того, что галицкий князь Роман отбил монгольскую орду в 1254 году, ни от захвата монголами Киева в 1240 году, ни от заключения Кревской унии в 1385 году в их жизни не изменилось решительно ничего.
Аналогии очевидны: так, для жителя США или Австралии ничего не менялось от того, что пруссаки в 1870 году победили французов или что Британия и Англия составили военный союз. Урожай кукурузы для жителя штата Айова и качество овечьего руна в колонии Виктория оставались важнее далекой, никак не сказывающейся на жизни политики.
Провинциальность Северо-Востока имела сразу два достаточно неприятных следствия:
во-первых, отставание Северо-Восточной Руси от остальных стран и Европы, и Азии. Этому способствовал и монотонный, везде одинаковый ландшафт, и переживание древних форм ведения хозяйства и общественной жизни, исчезнувших в других местах. Но не только! Изоляция очень мешала Северо-Востоку Руси просто хотя бы понимать, что же вообще говорит «другой», не навязывать «другому» собственные представления. Для понимания нужен хоть какой-никакой культурный уровень, а его-то порой и не хватает;
во-вторых, этноцентризм, переживание племенной ограниченности. Если себя не с кем сравнить, «свое» начинает казаться чем-то единственно возможным, само собой разумеющимся, свойственным всем людям и так далее.
В этих условиях могло произойти только одно: любые идеи, любые духовные ценности, пришедшие из других стран, должны были преобразоваться в соответствии с местными ценностями и установками. Ведь влияние внешнего мира все равно очень невелико; так, вроде еле уловимого ветерка. В результате все, что приходит извне, чаще всего становится только формой, в которой суть — это местные представления. Эти местные ценности все время могут менять внешние проявления, принимать другую форму, но по существу они от этого не изменяются.
Большесемейная община может считаться угодной местным богам, а может рассматриваться как идеал угодного христианскому Богу соборного общежития… Ну и велика ли разница?
На Северо-Востоке возникает своеобразный вариант славянской цивилизации, малопохожий на другие. Здесь формируется, если хотите, особый тип человека — воспитывается россиянин, мировоззрение и мироощущение которого сильно отличается от мировоззрения его собрата из Киевщины или Волыни.
Попробую привести в систему и последовательно показать хотя бы основные черты этого «северо-восточного» мироощущения.
1. Во-первых, это расточительность. Готовность расточать и природные ресурсы, и человеческие, и в природе, и по отношению к самим себе, и к обществу.
В обществе, где главное — владеть природными богатствами, тот, кто расточает, бросает без толку, портит, кто владеет и не использует, — богат. Так было везде, и у индейцев Северной Америки было даже специальное название для пира, на котором не столько едят и пьют, сколько показывают друг другу, сколько могут перепортить и расточить: потлач. На потлаче рубили топорами целые, только что сделанные лодки, выбрасывали в реку новые одеяла и рубахи, сжигали муку и копченое мясо: чтобы все видели — я это могу!
Всякий, кто бывал на русской свадьбе, не усомнится — элементы потлача есть и в нашем празднестве! Избыточный, безумно расточительный, многократно перекрывающий удовлетворение любых потребностей пир должен показать всем: вот, мы богатые, мы это можем!
При этом демонстрация даже самой разумной бережливости, трудолюбия, умения сохранить материальные ценности кажется этим людям чем-то почти что безнравственным.
Северо-Восток Руси расточителен и в отношении природных ресурсов. Проявляется это так широко, и можно привести столько примеров, что остановлюсь только на одном, зато ярком. В России-Московии до сих пор строят дома из круглого леса. Эта расточительная привычка так обычна, так естественна для россиянина, что он способен искренне недоумевать: а что, бывает по-другому?! Бывает.
В Китае строить из круглого леса перестали еще во времена Конфуция. В Японии леса шумели еще в конце Средневековья. Сохранилась очаровательная легенда о том, как при строительстве дворцов в городе Киото, в VIII веке, придворные дамы остригли волосы, чтобы сделать из них канаты, подтягивать бревна на высоту: обычные веревки рвались от несусветной тяжести. Но и в Японии века с XV из круглого леса не строят.
В Западной Европе уже в XIV–XV веках перешли на более аккуратную, менее расточительную технологию.
Восточная Европа — единственный регион Земли, где из круглого леса строят после XV века, а Русь — после XVIII.
Так же точно расточителен россиянин и в отношении собственных талантов и способностей.
Нельзя сказать, что он равнодушен к таланту вообще. Нет, конечно. Скорее россиянин восхищается им точно так же, как и всякий другой человек. Но восхищается им, радуется ему — природному.
Талант хорошо иметь, но развивать его, использовать его — необязательно, и даже нежелательно. Тот, кто слишком уж бережно относится к своему таланту, холит его, боится потерять, обязательно вызовет недоброжелательное, насмешливое отношение. А уж тот, кто потребует от окружающих… нет, не потребует, это вам не Европа и не Япония. Тот, кто захочет, чтобы его способности давали ему какое-то преимущество, могли бы его кормить, вызовет уже не насмешку, а настоящую тяжелую злобу. «Что, умный сильно?!» «Умнее всех быть хочешь?!» И прочие сентенции, которые в более счастливых странах услышишь разве что на Дворе отбросов или на Дворе чудес. Психотип уголовного или люмпена на Северо-Востоке Руси может проявиться и у верхов общества.
Приумножать природный талант для россиянина — это даже как-то нечестно. Это какая-то попытка выделиться, обогнать кого-то, сделаться «лучше», и к тому же «неправильным», нечестным путем — не за счет того, что и так, само собой дано, а за счет собственного труда.
Раз беречь талант глупо, трудиться над ним, совершенствовать его — аморально, то и уважается не тот, кто совершенствует данное ему от Бога. А тот, кто владеет, и независимо от того, насколько умно распорядился. А тот, кто владеет и расточает, — это вообще прекрасный, в высшей степени «правильный» человек. Не случайно же русская литература полным-полна очень положительных, сочувственно подаваемых пьяниц — причем богато одаренных от природы. Из зрелища гибнущего таланта россиянин извлекает, похоже, столько же положительных эмоций, сколько индеец — из зрелища горящей лодки или выброшенной в реку муки.
Россиянин последовательно расточителен и в отношении возможностей. Ему и непонятно, и неприятно, что надо уметь «ловить волну», видеть благоприятное стечение обстоятельств, использовать случай. Точно так же, как больше всего уважается тот, кто владеет талантом, но его не развивает, наиболее уважаем тот, кто обладал возможностями самосовершенствования, накопления богатств или политической карьеры, но никак их не реализовал. Как герой В. Шефнера бросает вдруг поступать в институт, лишь бы быть поближе к любимой девушке. И девица считает жертву такого рода не признаком того, что парень сильно ушибся головой, и все остальные герои относятся к шизофреническому поступку более чем лояльно. И читатели, наверное, тоже, ведь парень продемонстрировал: своими талантами он готов подтереться. Значит, его поведение соответствует культурной норме[2].
2