Конечно же, стихийные бедствия не были каким-то новым явлением для Японии, они происходили в стране и раньше. Но в XVIII в. их воздействие буквально на все слои общества оказалось воистину исключительным. И не потому, что они происходили чаще и были более разрушительными, чем обычно. Хотя и такое утверждение нам кажется справедливым. Исключительно трагические масштабы их последствий, скорее, были обусловлены все более ощутимыми экономическими и социальными пороками режима и растущей несостоятельностью его политики. Именно в годы общенациональных бедствий они становились особенно очевидными. Тогда отчетливо выяснялось, до какого опасно низкого уровня были низведены условия жизни основной массы японцев, в первую очередь крестьян, и как сравнительно легко в случае каких-либо непредвиденных потрясений миллионы людей оказывались ниже этого уровня.
Страшные бедствия, потрясавшие страну, использовались отдельными группами населения для своего обогащения. Помещики, предприниматели, купцы и ростовщики увеличивали свои земельные наделы, а также материальные и денежные накопления. Процесс социального расслоения, в первую очередь крестьянства, в эти годы усиливался.
Основная масса второго сословия, положение которой становилось все более тяжким, оказывала растущее сопротивление властям и знати. Это сопротивление принимало самые разные формы.
Не будучи в состоянии полностью парализовать недовольство крестьян, власти еще в начале эпохи Токугава попытались внедрить какие-то приемлемые, легальные формы его проявления. Через свои указы и предписания они прежде всего распространили идею о том, что правители страны обладают такими неотъемлемыми качествами, как ум, терпимость и справедливость, и
свидетельством их черной неблагодарности. К тому же ведь еще указом 1642 г. им разрешили, но в строго установленном порядке, через низшие инстанции, подавать петиции властям. Правда, жаловаться можно было только на деревенских старост.
Но даже разрешив формально подачу петиций, власти тем не менее всегда с огромным неудовольствием относились к любым попыткам крестьян воспользоваться этим своим «законным» правом. Даже в том случае, когда некоторые просьбы земледельцев ими удовлетворялись, все организаторы подачи петиций обычно преследовались как преступники и жестоко наказывались. Таким образом, практически и эта форма выражения своих претензий была для крестьян рискованным и опасным предприятием. И несмотря на это, крестьяне прибегали к ней довольно часто (см. [35]). Но не только к ней. В XVIII в. сопротивление крестьян все чаще принимало форму тайного бегства в города и отдаленные районы страны.
С течением времени сопротивление крестьян переходило от таких сравнительно мягких действий, как подача петиций и бегство из деревень, к более активным. Участились случаи нападения на дома предпринимателей, ростовщиков и помещиков, на государственные административные здания и склады и даже на крепости — цитадели феодалов и феодализма. Все чаще вспыхивали широкие крестьянские восстания. Постепенно менялись и требования крестьянского движения: от сравнительно робких просьб об уменьшении налогов и других повинностей в XVII в. до требований изменения деревенских порядков в целом и перераспределения доходов в XVIII в. [66, с. 204].
Любая форма сопротивления крестьян имела свои специфические трудности. Что касается бегства с насиженных мест, то в первую очередь уходили те несостоятельные крестьяне (не сумевшие выплатить свои долги и налоги), которые исключались из своей пятидворки и общины и лишались земли, передаваемой в пользование более дееспособных хозяев i[35, с. 70]. Но иногда на бегство решались и оказавшиеся в особенно тяжелом положении члены общин и пятидворок. Они обычно уходили тайно, поскольку не выплаченную ими часть долгов должны были компенсировать остальные члены их пятидворок. Но в любом случае уход из деревни был крайним шагом для крестьян. Только резко ухудшившиеся условия существования заставляли их все чаще идти на него. Хотя бегство было сравнительно пассивной формой сопротивления произволу и грабежу, однако и оно очень болезненно воспринималось феодалами, недовольными уменьшением числа податных крестьян, запустением деревни.
Серьезную озабоченность властей вызывало и все более ши-
рокое распространение в деревне практики абортов и обычая убивать новорожденных в тех крестьянских семьях, в которых уже имелось два-три ребенка2.
Как уже отмечалось, на протяжении всего XVIII в. администрация сёгунов предпринимала неоднократные попытки вернуть бежавших крестьян в свои деревни, даже оказывала им иногда материальную поддержку. Она запрещала аборты и убийство новорожденных (см. [7, т. I, с. 100]). Но, не устраняя подлинных причин этих явлений, власти, естественно, были бессильны в борьбе с ними.