Усилению политической активности крестьянства способствовали стихийные бедствия, усугублявшие его тяжелое положение. Неурожаи, голодные годы в целом были довольно обычным явлением в феодальной Японии. По существу, у каждого поколения японцев в период позднего феодализма был свой большой голод, как у большинства европейцев — своя война. И в первой трети XIX в. в Японии было немало голодных годов. Однако голод, свирепствовавший в течение нескольких лет в 30-х годах XIX в., по своим масштабам и печальным последствиям может быть приравнен лишь к голоду 80-х годов XVIII в. И он имел, несомненно, совершенно исключительные социальные и политические последствия для страны в целом.
Тяжкие невзгоды этого периода начались в 1833 г., когда в большинстве районов страны сложились просто катастрофические условия для урожая. Поздние весенние и ранние осенние заморозки, наводнения, тайфуны и разрушительные ливни следовали с какой-то фатальной неотвратимостью. В результате собранный Урожай составил в разных владениях от 30 до 70% обычного урожая. Голод и запустение охватили многие области страны [32, с. 24]. Последующие два года не принесли облегчения: в ряде районов урожай опять оказался намного ниже минимально удовлетворительного. И в довершение бед в 1836 г. был повсеместно собран крайне низкий урожай — всего лишь 40% от обычного [7, т. I, с. 145]. Этот год оказался подлинной катастрофой для японского народа, в первую очередь для средних и низших слоев крестьян и горожан. Вместе с тем голодные 30-е годы способствовали и весьма быстрому обогащению наиболее оборотистых и беспринципных дельцов. Они стимулировали быстрое социальное размежевание внутри сословий и содействовали распространению в стране новых политических течений.
Следствием всего этого было увеличение в XIX в., особенно с 30-х годов, числа различных выступлений в городе и деревне. Они становились более мощными, возникали новые формы борьбы.
И хотя в народном движении все еще не было достаточной орга-
низованностн и целенаправленности, оно явилось, пожалуй, наиболее действенной силой, способствовавшей трансформации общества.
Всего за период Токугава произошло более 1500 крупных крестьянских выступлений. Но хронологически они распределялись крайне неравномерно: чем ближе к концу эпохи, тем их становилось больше. Почти половина из них произошла за два столетия— с 1603 до 1802 г., а около половины лишь за 67 лет XIX в. (с 1802 до 1868 г.) [16, с. 106—107]. Конкретные причины этих выступлений были самыми разными: например, непомерные оброки и налоги, чрезмерность трудовых повинностей, должностные злоупотребления чиновников. Однако чем ближе к концу эпохи, тем все чаще крестьяне в своих требованиях выходили далеко за пределы своих традиционных мотивов, добиваясь, в частности, также и уравнительного, более справедливого землепользования, подлинной, а не предписанной сверху выборности должностных лиц и даже (с 60-х годов XIX в.) отмены феодальных прав господ. Это новое, более радикальное направление народного движения получило даже специальное название: Е наоси (Восстания за исправление жизни) [16, с. 109—110].
В отличие от преимущественно общесословных восстаний крестьян в XVII—XVIII вв. выступления жителей деревни в XIX в. все чаще принимали классовый характер. Нередко это были уже самостоятельные акты сопротивления разных социальных слоев сословия с разными требованиями: крестьян-собственников, арендаторов, батраков. Именно поэтому, очевидно, их руководителями обычно становились уже не представители общинной верхушки, как прежде, а разорявшиеся крестьяне-собственники, арендаторы, батраки, а иногда и нищие самураи, настроенные резко враждебно в отношении режима Токугава.
Весьма характерным в этом отношении явился бунт крестьян более 60 деревень района Какогава, вызванный ростом цен на рис во время голода. В нем участвовали в основном крестьяне-бедняки и арендаторы, в том числе и жители бураку. Восставшие совершали нападения на дома деревенских старост, ростовщиков и перекупщиков риса. Но даже в такой исключительной ситуации они не допустили ни одного случая самоуправства, разбоя и грабежа. Правда, эта черта высокой дисциплинированности, сознательности и нравственности в значительной степени была характерна для всего народного движения в Японии в целом.