— Товарищ Постышев, — негромко окликнули его.
Павел Петрович обернулся. На пристани прохаживался молоденький паренек с маузером. Он подбежал к Постышеву и тихо сказал:
— Товарищ Постышев, я из группы Филиповского.
— И что?
— Донеслася до нас весть, что судить будут нашего Филиповского.
— Будут.
— За что ж невинного красного командира обижать? Мы за него горой.
— А ты что здесь делаешь?
— Бандиты шуруют. А мы дежурим. Филиповский с хромым за горой, я — тут, а Витька — в секрете. Обиду мы все за Филиповского чувствуем. Вы б сказали, чтоб по справедливости рассудили…
— Сколько тебе лет?
— Семнадцать.
— Ну, валяй, дежурь. Одному не страшно?
— А дура зачем? — улыбнулся парень, похлопав себя по боку, там, где висел громадный маузер в деревянном футляре. — Она у меня промеж глаз свистит, что вы…
— Слышь, чекист, — улыбнулся Постышев, — а ты в школу ходишь?
— Это после победы в мировом масштабе. А пока нам Филиповский сказки Пушкина читает. Ничего книжки, только больно много нереальной волшебности, веры не вызывают.
После того как поздним вечером совещание в штабе Амурской флотилии окончилось, Постышев в сопровождении моряков направился к машине. Попрощавшись с моряками, Постышев сел на переднее сиденье рядом с Ухаловым.
— Едем в штаб, Андрей Яковлевич, — сказал он. — Спать будем, устал…
— Сколько времени, Павел Петрович?
— Без пяти десять.
— А уж ни зги не видать. Весна темноту любит.
Проехали с километр и стали — спустил задний левый баллон. Ухалов чертыхнулся и полез на крыло за запаской. В зыбкой тишине кричали ночные птицы и глухо ворчал Амур.
С дороги выстрелил длинный луч фонаря. Разрезав ночь, он скользнул по лицам и погас, но еще мгновение после этого в темноте висела черная, весомая и тугая полоска.
— Кто? — спросил Постышев. — Кто светит?
— Я. Филиповский.
— Меняйте колесо, — попросил Постышев шофера, — я с товарищем побеседую.
— Да, — протяжно вздохнул Филиповский. — Хожу теперь по земле, как туберкулезный.
— Что так?
— Радуюсь я ей и знаю, что недолго радоваться осталось. Когда трибунал-то?
— Скоро.
— В глаза людям глядеть не могу, попросился, чтоб только в ночные дежурства ходить. Ночью сам себе царь. Только вот собаки воют. Как к утру заведутся — тоска и в сердце тяжесть. Чего они воют? То ли ночи им жаль, то ли утра боятся?..
— Хочешь закурить?
— Благодарствую.
Остановились, свернули по закрутке.
— Легкий табак, — сказал Филиповский, — от него кашель будет. Махра, говорят, полезней для организма.
— Это точно, — согласился Постышев.
— И что это художники ночь не рисуют, а все больше фрукты?
— Рисовали и ночь, просто не знаешь ты. Архип Куинджи рисовал. «Тиха украинская ночь» — так и называется у него картина. Чудо, какая прелесть!
— У меня младшенький рисовать любил. Я ему из бумаги солдатиков вырезывал, а он их красил карандашом. Только один карандаш у меня был: чернильный. Ему б набор — вот радость была б ребятеночку.
— Ты себя не мучь.
— Всё они в глазах у меня. От этого не сбежишь. Ночью в кроватках, бывало, спят, чмокают, на мордашках улыбки. Эх, господи…
Филиповский резко остановился. Схватил Постышева за руку. В зыбкой весенней темноте были видны возле развилки двое спешившихся всадников.
— Кто такие? — закричал Филиповский.
— Свои. Чего орешь? Светильник выключи!
Один отошел в сторону, исчез в темноте. И сразу же оттуда высверкнули подряд два выстрела. Филиповский сдавленно охнул и бросил Постышева на землю. Вскинул маузер и несколько раз грохнул в конское ржание. Прогрохотали копыта о камни. Филиповский побежал на крик, следом за ним — Постышев.
— Фары включи! — крикнул Постышев шоферу. — Слышь, Ухалыч, включи фары!
Ухалов дал свет. В желтом свете фар виден стал человек, придавленный конем, а рядом — Филиповский, хрипит, руки ему вертит.
Воткнули бандюгу в машину, Филиповский повалился рядом с Постышевым, побелел, морщится, рукой трогает грудь, торопит Ухалова:
— Скорей, черт! Второй уйдет!
Машину несет по ухабам, руль вырывается из рук белого от волнения шофера.
— Скорей! — хрипит Филиповский.
Гр-рох!! Передними колесами — в яму. Занесло машину. Остановились.
— Приехали, мать твою так… — сказал Постышев. — Вылезай, Филиповский.
А Филиповский сидел молча. Тронул его Павел Петрович за плечо, и рука стала мокрой — в теплом и липком.
— Филиповский, ты что?
И понял Постышев, что молчит Филиповский потому, что мертв, сражен белой нулей.