— При чем здесь Пушкин и крах российской государственности? — задумчиво спросил Гаврилин.
— При чем? А при том! Пушкин писал, что нет ничего страшнее русского бунта — бессмысленного и жестокого. Только тот может к нему звать, кому чужая шейка — копейка, а своя головушка — полушка! А мы что делали? Успенского с прислугой вслух читали, государя бранили при любом удобном случае — ради красного словца, забыв, что он прямой наследник Петра! Если что до конца Россию и погубит, так это разговорчики сытых интеллигентов! Пушкина читать надо, Пушкина!
— Николай Иванович, — сказал Исаев, — вы помните, что Пушкин писал о наследниках Петра? Нет? Он писал, что ничтожные наследники северного исполина, изумленные блеском его величия, с суеверной точностью подражали ему во всем, что не требовало нового вдохновения. Таким образом, действия правительства были выше собственной его образованности и добро производилось не нарочно, между тем как азиатское невежество царило при дворе!
За столом воцарилась тишина.
— Когда мы работали у Колчака, — сказал Ванюшин, — вы этого Пушкина не цитировали.
— Так ведь то ж при Колчаке, — легко улыбнулся Исаев. — Нет?
— На кого вы сейчас работаете?
— Я только что прибыл из Лондона, Николай Иванович.
— Я не спрашиваю, откуда вы прибыли, я спрашиваю, кому вы запродались?
— Я, право, затрудняюсь…
— В таком случае вы обозреватель моей газеты с сегодняшнего дня.
— Оп-ля! — сказал Гаврилин устало. — Вот так делаются дела. Ванюшин не просто король прессы, он у нас бизнесмен высшей марки! Вас ждет, Исаев, слава, а Николая Ивановича — новые подписчики. И перемежайте ваши статьи о наследниках Петра Великого сообщениями о скачках — это в духе времени.
— Сейчас он скажет, что я спекулянт, — захохотал Ванюшин, — они меня здесь все считают спекулянтом, потому что я исповедую веселость в отличие от их многострадально-показной усталости.
— Николай Иванович, — попросила Сашенька Гаврилина, молчавшая до сих пор, — а вы обещали меня свозить в чумные бараки.
— Не говори глупостей, Саша, — раздраженно заметил отец. — Твои эксперименты, наконец, делаются вздорными.
— Я слышала, чумные, когда бредят, — продолжала Сашенька, — говорят всю правду, беспощадно честно про себя все говорят. Если только успевают. А вы? Вы все? Вокруг правды ходите, а к ней никогда не придете.
— Почему? — спросил Ванюшин.
— Потому что вы себя любите, а правда у вас — словно компот — на десерт. Потому что у вас только разговоры о правде, а она разговоров не любит, она предпочитает либо молчание, либо действие.
Долин забормотал несуразное, Ванюшин молча поцеловал ей руку, а Исаев, отстранившись, посмотрел на девушку, чуть прищурившись, и не поймешь сразу — то ли усмехается, то ли изумлен.
Сашенька заметила, как он смотрел на нее. Она привычна к тому, что на нее все смотрят с обожанием, а этот странный, по-английски суховатый человек, похоже, все-таки усмехается.
— Вы не согласны? — спросила она.
— Я как раз собирался пойти к чумным. Так что я обожду отвечать вам, — ответил Исаев.
— О-о! — вдруг протяжно возгласил Ванюшин. — Кирилл, Кирилл! К нам! К нам, мой родной!
Все обернулись: в дверях стоял Гиацинтов.
Полковник пошел навстречу Николаю Ивановичу, они трижды истово расцеловались, потискали друг друга в объятиях — мода сейчас такая пошла, чтоб не только расчеломкаться, но и обязательно, будто испанцы какие, друг дружку по спинам полапить. Гиацинтов выглядел усталым, но в глазах его бегали веселые огоньки. Он пожал руку Сашеньке, сухо поздоровался с Гаврилиным и фамильярно-дружески потрепал по затылку Долина.
— Знакомься с моим другом, Кирилл, — сказал Ванюшин. — Мы вместе служили в Омске, в пресс-бюро у адмирала.
— Максим Максимыч Исаев.
— Гиацинтов.
По залу пронесся быстрый, как ветер, шепоток. От двери, прямо к столу, ни на кого не глядя, шел Николай Дионисьевич Меркулов, министр иностранных дел. Подвижной, с умным казацким лицом, широкоскулый, он улыбчиво поздоровался со всеми, выпил немного вина и, не говоря ни слова, начал ковырять вилкой паштет из рыбьей печенки.
— Профессор, — вскользь заметил он Гаврилину, — из Вашингтона вам пришла виза, так что, по-видимому, самое большее через неделю вам следует ехать.
— Когда профессор становится главой дипломатической миссии, — заметил Ванюшин, — ждите крупных неприятностей, а пуще — убытков, отнесенных за счет гордости и бескомпромиссности.