Для меня все эти «мелкие события» людской беспомощности в иные миги становятся бесспорными документами непреложности истины: «словеса же Мои не прейдут». [479] «Близко, уже при дверех». [480] И какая печаль! И — «кому повем?» И не нахожу в себе воли-силы двигать дальше мои «Пути...» Занятие — «для себя», забвение в пасьянсе. Бесполезно. Ведь ныне же не хромой бочар идет с горы, надев на голову кадушку — «Бежин луг», — а — «Явление»… — см. карт<ину> Иванова, [481] и с полным основанием говоришь себе — «к чему теперь — «все это»?!» Воистину, как Цицерон, зрим «закат звезды ее кровавой»… [482] — мни: вселенной. Мню. О, как мню!… И как же отчаянно и облегчительно-горько повторяю — «Тревожный дух, почил ты наконец...» [483] Горько, апофеоз-то уж больно... мизерабельный! Был князь — а стал... грязь. Т. е. позорно провалился, и вот — не шутите, легкомысленные! — Суд, близится. Не верите, милые? А месяц тому, верили, что... раскуете?! А сковать-то и силы нет. Вот это ку-зне-цы! А о прочем что же и говорить... чего в газетах не пишут, чего и бумага не вынесет — раскуется. И потому — перейду на бытовое.
Живется... сами понимаете, как живется... Разве что вот — жуется... — но нельзя же одной жвачкой быти?! Впрочем, почитываю иногда — достаю — «Газет дэ Длозан», кое-что и познаю... в том же духе. Ни-кого, кому бы мог поведать, облегчить душу, найти отклик... — «рютабага» [484] всех и все поглощает. Полное одиночество. Ищу в мировой печати... — не слышу отзвуков. Оглушение, оголтение, «жизни мышья беготня». [485] Как будто — ничего не переменилось! а?!… Вызываю тени Великих, взываю... и... как мой профессор в «На пеньках»… — «пахнет воблой и духовитой баранинкой». И нет Турген<евской> библиотеки, где можно было найти многое, стари-нное... редкостное... — немцы схряпали. Так, здорово живешь... к рукам попало. Правда, достаю что-ниб<удь> на туземном языке... Вот, хочу перечитать Марка Аврелия... [486] Библия моя — мелкого набора, глаза болят, нельзя долго. Псалмы читаю... Вы не знаете моего «последнего» рассказа — «Почему так случилось...» — в некую параллель с кошмаром Ивана Карамазова. Облегчил душу, но из сотен поймет, что я хотел сказать, — сказал ли — не смею ответить, — один, да и тот скошенно. А это как покаяние русского интеллигента — профессора. Мож<ет> б<ыть> Вы меня и поругаете. М<ожет> б<ыть> — «печенкой» припахивает... но что же делать... в «скованности»-то нашей, в греховности неискупленной нами...?!
Я послал Вам народное средство против ревматич<еских> болей. Надо иметь терпение, проводить лечение упрямо, с верой, — и бу-дет! Послал и просимые Вами адреса. Очень жду Вашего слова, о-чень... — Вы для меня — и для многих, знаю, — учитель и ободритель, Господом мне ниспосланный. Сколько я от Вас воспринял — толчков мысли, духовного опыта, примера высшего национального достоинства. Спасибо Вам, дорогой друг. И Вам, и Наталии Николаевне. Вы оба — редкостно-духовные заряды, и как, порой, чувствовал я Вашу «радиацию»! В свободные минуты, — а их много у меня! — я подхожу к своему «садику» на скамейке перед окошком, созерцаю «Помпеи», след «атома», — зато как много стало солнца у меня! — и любуюсь на моих младенцев: лимончик, выведенный, апельсинчики, финички, гвоздику и гераниум... — цветут эти пышно. Маленький «рай» мой... Обнимаю Вас, дорогие, и мысленно вижу Вас. Господь да сохранит и направит нас, жаждущих!
Ваш Ив. Шмелев.
Не откажите приветствовать добрых М-me и М-е С. Bareiss. Спа-си-бо.
<Приписка:> Известите, как Ваша головная боль. Уповайте — пройдет.
<Приписка:> En russe.
481