Получалось, что Зяма не доверяла нам с мамой свои запасы изюма. Надо было что-то с этим делать.
Я сказал маме, что мне нужно выпить вина. Мама сказала:
- Понимаю.
И дала мне трехлитровую банку отличного «Каберне», которая была неприкосновенным запасом, отложенным мамой на свой день рождения.
Я стал пить «Каберне» и думать. Я думал:
- Как же так?
А еще я думал так:
- А как же моя любовь, моя любовь?
Я не мог найти ответы на эти сложные вопросы. Вернее, я находил ответы. Но они были еще хуже вопросов. Ответы были такие:
- Блядь! Блядь, блядь…
Я не мог смириться. Не мог понять. Нет, я бы понял, если бы мою любовь убили достойные форс-мажоры – гнев богов, всемирный потоп, смерть.
- Господи, но почему - изюм?! – вопрошал я у неба.
Я сетовал, я роптал. Но небо молчало. В небе печально летал мой Винтокрылый. Он медленно рисовал в небе круги, как ястреб. И смотрел на меня с высоты, смотрел с неподдельным сочувствием, своими желтыми птичьими глазами.
Только грубый может быть нежным
Прежде в романе нигде не было сказано, и теперь самое время сказать, что все это время у меня была душа. Она была сурова, моя душа, но она была нежна. Мой друг и поэт-декадент Миша Иглин, я расскажу о нем позже, сказал однажды: «Только грубый может быть нежным!».
Душа моя пострадала в результате всего этого. Пострадала сильно.
А потом вдруг стало легко. Легко и свободно. Умерла моя любовь к Зяме. Вернее, нет, умерла она раньше. Когда я пел колыбельную больному Максимке. Да, тогда она умерла. Когда кто-то умирает, больно. А потом – это видел каждый, кто видел в жизни хоть одни похороны близкого – наступает момент, когда хочется освободиться от этой скорби. Слишком много уже скорби, нельзя уже терпеть. И когда видишь, как последний камень упал на могилу, приходит освобождение – от скорби. Вот почему, неся покойника на кладбище, люди плачут, а, идя с кладбища назад – смеются. Это естественный цикл вещей.
Вот и я шел с кладбища. Я закопал свою любовь. И я улыбался. Мне больше не было больно, и даже не было жаль.
Я все решил. У меня всегда был такой метод. Я всегда был герой. Я долго думал. Но если я что-то решил, я переставал думать. Я начинал действовать.
Дальше я действовал быстро и неотвратимо, как нож разведчика. Я позвонил Стасику Усиевичу. Стасик пришел.
Я поставил перед Стасиком все это. Вино, икру, колбасу, рижские шпроты. И, конечно, изюм.
Стасик был приятно удивлен, но все же настороженно посмотрел на мою маму. Он боялся, что его заманивают в мышеловку. Но мама приветливо ему кивнула - мол, ешь, Стасик, ешь, сколько влезет.
Стасик ел долго. Запивая еду «Каберне». Но не смог съесть всего. Я тоже хлестал винище стаканами, и в ярости требовал, чтобы Стасик съел все, но у него не получалось. Больше не лезло. Стасик был набит изюмом под завязку. Тогда я стал требовать, чтобы он ел красную икру, запивая сгущенкой. Так получилось впихнуть в Стасика еще несколько килограмм еды. Но больше Стасик есть не мог. Он задыхался.
Тогда я набил задние карманы синих спортивных штанов Стасика изюмом, дал ему в руки две палки колбасы, положил ему на плечо мешок с изюмом и отправил его домой. Стасик даже не смог со мной попрощаться и сказать «спасибо».
Этой же ночью к нашему дому прибыл военный грузовик. Это была моя последняя просьба к Поликарпу Матвеичу.
Я работал как раб. Я был синий и трудился как Спартак. Я обнажился по пояс и таскал баулы в ночи, совершенно один. Водитель грузовика мне говорил:
- Сынок, передохни немного, надорвешься.
Но я не знал отдыха. Я грузил баулы. Был ли я прекрасен? Возможно.
Я погрузил в одиночку все вещи Зямы в грузовик. Я утрамбовал их так плотно, что грузовик осел, как пони под сумоистом. Не влезли только два мешка с юбками Зямы, которые хранились у Стасика.
Я стал думать, что мне делать с ними. И я решил их сжечь. Я представил, как вывалю два баула с юбками на землю за домом, и зажгу факел, языки пламени будут освещать мое исполненное гнева лицо, я буду варвар, я буду вандал, а мои Иерофанты будут вращаться в ночном небе надо мной, будут кружить в черном небе вокруг меня, и гудеть своими низкими голосами: "Жги! Жги!"