Я ехал домой в поезде. Я пил винище, в вагоне-ресторане, в компании тысяч, тысяч сосен, хмурых сосен, бегущих от меня, за окном, куда-то прочь, туда, откуда я еду, туда, куда я больше никогда не поеду. Я пил винище, потому что отныне я отменил обет и не боялся плохой наследственности. И много думал. О чем? Обо всем.
У меня всегда было такое свойство. Глобальность и широта – вот что было свойственно всегда и моим взглядам, и моим мыслям. Да и поступкам тоже, чего там говорить.
Иногда бывало такое – впрочем, это я немного забегаю вперед - начнешь утром думать о том, что надо бы выйти из дома, дойти до базарчика у кладбища, и выпить там винца, пару стаканов. Просто так, для аппетита. Когда шнурую боты у порога, думаю о пустяках вроде бы. Опять узел на шнурках. Откуда берутся на шнурках узлы? Мысль, вроде бы, несложная.
Потом, когда иду поспешненько к базарчику, уже думаю шире – о пути. Почему у меня такой путь, зачем я такой путь выбрал, и куда он меня приведет. Подхожу к базарчику уже в азарте познания, и думаю о том, зачем идти по пути, если все равно финал пути известен, и ведет мой путь не к храму, а к базарчику у кладбища, в чем определенно есть символ, и не один. А на базарчике винище продает дед с красной бородой, борода у него красная, потому что много пьет красного вина, есть такие люди, у которых от красного вина становится красным лицо, у французов, например, от красного вина у всех лица красные, как свекла, взять хоть Патрисию Каас, а есть такие люди, у которых красной становится борода. Вот выпью пару стаканов, и начинаю думать, что такое жизнь.
Вся жизнь предстает передо мной во всем разнообразии, я вижу всех, микробов и мотыльков, и кальмаров, и опоссумов, и глубоководных пузырей, живущих в кромешной тьме, и нас, людей. Живущих там же. Все открывается мне во всем своем пестрящем шевелящемся отряде. И почти что открывается мне главный закон, и даже не закон, потому что главного закона нет, но есть главная закономерность, которая соблюдается, да и то не всегда. Но ее открыть – это уже большое дело, и бетонная Нобелевка.
Но всковырнуть, вскрыть главную закономерность с ходу, с ноги, не могу – крепкая, на совесть сделана, как для себя делали. Поэтому возвращаюсь опять к базарчику, хотя шел уже было домой. И опять покупаю три стакана вина, но уже не у деда с красной бородой, а у бабушки с глазами, потому что глупо пробовать только одно, надо вкушать все разнообразие, ведь оно только что мне открылось.
Пью еще три стакана, и тут открывается еще не сама закономерность, а только ее край как будто высовывается. И так как базарчик находится у кладбища, начинаю думать о тленности бытия. Мне открывается, что все умирает, и все умирают – опоссумы, и глубоководные пузыри, и я. Печально становится и светло, и хочется попросить, у кого-нибудь, чтобы я не умирал, и все кого я люблю – тоже – родители, и друзья, и девочки, и опоссумы, и пузыри, придавленные тьмой, и друзья, придавленные тьмой, и закономерность еще чуть-чуть высовывается, и тут уже никак нельзя обойтись еще без пары стаканов. Сказано-сделано, еще пара стаканов выпита, и выпит даже еще один, просто уже так как-то, для развития.
И домой иду, весь уже сверкающий, объятый светом прозрения, иду домой с нимбом и банкой вина, которую купил у деда с красной бородой, так как дегустация выявила его явное превосходство, его вино на базарчике явно крепче и лучше других, потому что он кладет в него негашеную известь.
Вот и все. Дома. Диван или пол. Падаю навзничь, и ползу, чтобы занять удобную позицию, и наблюдать, как будет дальше высовываться вселенская закономерность. Но она страшно осторожная. И дальше того, что высунулась сегодня утром, не высовывается. Приходится закрепиться на этой высоте. И скрытно наблюдать. Ждать случая для следующей атаки. Каждую высоту в познании отбиваю у тьмы неведения – с боем, каждый бугорок – с боем, а сколько потерь. Но такова она, трудная и опасная, грязная, чисто мужская работа мыслителя. Не простого мыслителя, который идет в ногу со своим временем и своим поколением пидарасов и думает о том, как нам отпиарить Россию. А мыслителя, опережающего время, идущего впереди, там, где опасно, где мины, где рвы, где швы, мыслителя-разведчика, мыслителя-диверсанта, философа-парашютиста, лазутчика философии.
Да, я всегда был именно такой – лазутчик. Я всегда искал не золотые врата, а тайный лаз. Много раз я по-пластунски переползал линию возможного, переползал скрытно, ночью, используя маскхалат, а в качестве маскхалата часто использовал свою одежду, вываливая ее либо в грязи, либо в снегу, в зависимости от времени года и характера ландшафта. Перекусывал ножницами колючую проволоку, которую натянул враг и пропустил даже через нее ток. А иногда ножниц не было – забыл, блядь, в штабе, когда курил над картой, и приходилось перекусывать зубами проволоку, и пропускать через себя ток. Больно, блядь. Но я шел дальше. Полз, точнее. Идти в этих условиях сложно и опасно, нельзя идти. Ползком, потихоньку, по-пластунски. Мыслитель-пластун. Прополз немного – затаился, по такой схеме. Если пустили ракету и навели прожектор – замри и притворись частью ландшафта. Вот, наконец, враг успокоился, или ракеты кончились, снова тьма и тишина. Можно ползти дальше. Цель – добыть языка. Который может рассказать, какой у врага план. Я добыл множество языков в войне добра со злом, войне, которую всю жизнь ведет каждый герой. Часто этим языком был я сам. Но это не умаляло моего подвига. Даже наоборот. Не каждый может в качестве языка привести сам себя. Потому что не каждый может что-то важное сообщить в штабе.