— Лютик! Ты же только пришёл! Куда собрался? А отлить?
— Придется потерпеть! — злюсь я. — Отцепись от меня, урод!
— Чё он меня оскорбляет? — завопил долбаный футболист.
— Ай-яй-яй, как нехорошо! — зацокал Макс. — Мы, можно сказать, к нему со всей душой, а он… Протии-и-ивный!
— Иди, ссы… не стесняйся! Что мы, причиндалов не видали! – высказывается Фара.
— А может, у танцоров особые причиндалы! — вмешивается Бетхер. — Вы бы видели, какие он шпагаты выписывает. Полное ощущение, что яиц там как бы и нет.
— Как же он без них, бе-е-едненький! — запричитал Макс.
— Станцуй нам, Лютик! Слабай приватик! Тут и места типа достаточно, — весело предложил Багрон. — А то обидно! Эти двое полюбовались, а мы в пролете.
— Отъебитесь от меня! — ору я, пытаясь вырваться из лап Покровского.
— Нехорошо, такой красивый, милый мальчик, а такие некрасивые слова говорит! – выговаривает в ухо Ник и толкает меня в Фару, тот отпихивает в Багрона…
Чёрт! Ублюдки! Они ржут и не просто толкают от друга к другу, но ещё и щипают за задницу, в пах. Не могу терпеть! Ну и пусть их пятеро! Отталкиваюсь от Бетхера, подпрыгиваю и ногой в челюсть самому опасному — Фаре. Тот взвыл, откатился к стене. Ублюдки резко остановились, ошалев от моей прыти, я думал успеть выбежать вон, но Покровский меня сцапал. И началось, налетели…
В грудь, в живот, под зад, я падаю, кто-то меня пинает. Как больно! Не вижу, кто бьёт, кто пинает, слышу только мат, слышу Фара загудел: «Мне-е-е-е его-о-о-о!» Всё, сейчас убьёт! Железные руки вцепляются в меня и выдергивают с пола, как котёнка.
— Фара! Только не убей! — весело кричит Бетхер. — А то выговор в личное дело!
Но Фара не бьёт, он тащит меня к унитазу. Ёо-о-о! Перекидывает через руку, нагибает, и мои волосы в канализационной воде. Нагибает ниже, зажав шею, лоб обдает холодом, а в нос ударяет мерзкий запах… Неужели окунет полностью? Блядь, урод!
— Гы-гы-гы! Жаль, что он так и не поссал! — старается Макс.
Фара резко отрывает меня от туалетного фарфора и в прямом смысле слова бросает в стенку. Я скатываюсь вниз, получаю пинок от кого-то из долбоёбов прямо в пах, а-а-а… Я кричу. Или визжу? Меня рвёт снизу и изнутри, во мне нож, во мне топор… Кручусь щекой по грязному холодному кафелю, что-то ору, но не соображаю, что именно… Наверное, проклятия. Не-на-ви-жу! Как невозможно больно! Как невыразимо мерзко! Видеть эти рожи, слышать их, знать их… Не-на-ви-жу!
Бетхер склоняется надо мной:
— Заметь, Лютик! Мы гуманно не трогали личико. Красота, она спасет мир!
— Но не спасет яйца! – ржёт Багрон и тут же кому-то восторженно добавляет: — Ни хрена ты ему вмочил! Это он ещё героически переносит…
Видимо, был звонок на урок, я не слышал, всё вокруг смешалось в какофонию: и их реплики, и шум канализации, и звон в ушах. Но ублюдки засобирались на литературу, блядь, о любовной лирике Маяковского будут рассуждать. Не-на-ви-жу!
Они дружно вывалились из туалета, но потом вдруг дверь открылась, и я вновь вижу перед собой ноги. Рядом с лицом падает упаковка обезболивающего.
— Выпей пару штук сразу. Ношу с собой из-за бокса.
И кто это у нас такой заботливый? Это был Макс.
Я лежал на холодном полу минут двадцать. Потом с трудом встал и действительно принял две таблетки, запив водой из-под крана. Смотрюсь на себя в зеркало. Хорош! Мокрые всклокоченные волосы, грязная щека, скрюченная поза, на губе кровь, это я сам прокусил. В глазах дрожит обида. За что? Почему я? Не сдержался, заревел. От боли, от злости, от безысходности. Потом ещё долго полоскал лицо холодной водой, пытаясь смыть запах унитаза и красноту от слёз. Они не должны видеть, что я плакал.
Уйти сейчас тоже не могу. Рюкзак с кошельком, телефоном, ключами в классе. Нужно ждать перемену. Иду, шатаясь, в коридор. Сажусь на подоконник, жду, меня мутит… а в голове мысль своевременная: «Как я танцевать буду? Смогу ли?»
Звонок на перемену резко вырвал меня из коматозного состояния и выгреб учеников из класса. В том числе из литературы. Юпи вышел одним из первых. Подскочил ко мне:
— Лютик! Ты что? Тебе плохо? Тебя били?
— Кто его мог бить? — мерзкий звук исходит от Бетхера.
— Что случилось? – а это из кабинета выползла Ирина Сергеевна, наша воздушная филологиня. — Что произошло, Адам? Почему тебя не было на уроке?
— Мне стало плохо, — выдавил я из себя. — Что-то с желудком…
— Гы-гы-гы! — это заботливый Макс. — Обосрался парень!
— Максим! Что за выражения? — гневно сделала замечание училка. — Адам, ступай-ка домой. Так, надо, чтобы тебя кто-нибудь проводил. Кто доведет Адама до дома?
— Я-а-а-а! — восторженный хор разнокалиберных голосов. Конечно, следующая — алгебра, всем охота пропустить!
— Эрик! Помоги однокласснику, — распорядилась Ирина Сергеевна, нашла доброго самаритянина.
Этот придурок с радостью выхватывает из рук Юпи мой рюкзак и стаскивает меня с подоконника. Практически взваливает на себя и волочет на выход, покрикивая:
— Посторонись! Поберегись! Разойдись! Здесь заразный, не подходи!
Я не сопротивляюсь, мне плохо, ничего не хочу. Бетхер вызывает такси и выпытывает у меня адрес. Всю дорогу он прижимал меня к себе и нежно поглаживал по спине:
— Всё пройдет. Всё заживет. Терпи казак, атаманом будешь…
Потом, обняв меня за талию, тащил меня на наш пятый этаж, рылся в рюкзаке — искал ключи. Втолкнув меня в квартиру, не ушёл. Уложил на диван и даже снял с меня ботинки! Эрик хозяйски прошелся по нашей съемной квартире, морщил нос. Заглянул в шкаф, понюхал мамины духи на трюмо, включил и выключил фен, нашел пачку моих фоток из львовской студии, рассмотрел, улыбаясь. Затем наклонился ко мне и, теребя мне волосы, проникновенно сказал:
— Лютик! Ты славный, правда! Но ты прямо напрашиваешься. Мимо тебя не пройти. Хочется прижать, чмокнуть. Ты же просто душка! И танцуешь ты божественно, я весь обзавидовался, глядя на тебя. Станцуешь мне? Ну… когда подлечишься? Когда ваш вожак сказал, что вы вакинг танцевать собираетесь, я чуть не кончил, тебя представив! Ну? Станцуешь мне этот самый вакинг? В лоси-и-инках! У меня дома. Пли-и-из! Короче, рассмотри мою заявку положительно. А я пошёл. Не болей!
И он выперся из комнаты. А я остался, наконец, один. Долго не мог заснуть. При каждом повороте, при каждом движении боль. А в голове тукает: «Башкой в унитаз, башкой в унитаз, башкой в унитаз…» Так и валялся: то ли сон, то ли бред, то ли рёв. Когда пришла мама, пришлось рассказывать, что случилось, сильно смягчая действительность. Мама схватилась за сердце:
— Адаша! Может, в полицию? Может, надо было к директору идти? Как же так?
— Мам, я справлюсь сам! Я же у тебя крепкий! Ничего страшного не случилось. Все дерутся… Эрик меня потом проводил… извинился… Всё нормально.
И самому противно. «Эрик извинился!» Но у матери и так забот много. В России выходцев из Украины не жалуют, доброй работы не дают. Мать сидит с чужим ребенком, она няня. Сегодня пришла подозрительно рано. Видимо, у работодателей приступ родительской заботы приключился. Я бодрюсь, резво шагаю в свой угол – в маленькую комнатку, переделанную из чуланки. Там у меня стол и кровать, высоко над потолком телик. Решил, что завтра не пойду в школу. Нужно отлежаться. Решил – и не пошёл! Мама даже не узнала!
***
Проспал всю первую половину дня. Рассматривал себя в зеркало: на пузе, на груди, на бедрах красноречивые синяки. Двигаться больно. Как танцевать? А я пойду! Сегодня есть тренировка вечером. Может, танец разгонит боль, разобьёт на мелкие кусочки? Да и обиду развеет, хоть на время, на вечер.