Чуть за полдень они сели в Новой Иокогаме на скорый и долгое время молчали, каждый приводя в порядок свои спутанные мысли; наконец, возбужденный тележкой с едой, которая назойливо курсировала взад и вперед по вагону, Итару прервал молчание:
– Съешь что-нибудь?
– Нет, спасибо. Может, ты себе что-нибудь возьмешь?
– Лучше бы поесть. В Осаке, возможно, будет не до еды.
– Ты прав. Разве легкое что-нибудь…
Итару передал невестке суси со скумбрией и чай, себе взял пиво и рис с жареным угрем и тотчас набросился на еду. У Мисудзу, кажется, совсем не было аппетита – за то время, что Итару подчистую умял свою порцию, она одолела лишь один рисовый колобок.
– Если не хочешь, я помогу, – сказал Итару и забрал себе то, что она не осилила.
– Так что же сказала матушка?
– Тебе интересно?
– Конечно.
Вообще-то рассказывать особенно было нечего. Ведь Итару так и не выведал у невестки того, что интересовало мать. Она была уверена, что между супругами произошла серьезная ссора. И на свой лад выстроила причинно-следственную связь: не будь ссоры, брат не ушел бы из дома. Но при всей своей толстокожести Итару понимал, что проблемы, возникшие у супругов, одними логическими выкладками не разгадаешь. Это вам не детективный роман.
– Я сказал матери, что брат, бросив все, поспешил на помощь другу. Заверил, что скоро все уладится. И убедил ее, что ваши отношения здесь ни при чем, это ее успокоило.
То была ложь во спасение. В действительности он сказал матери: «Судя по всему, он ей изменил».
Мать пустилась причитать по своему обыкновению. Мол, Мисудзу с самого начала пальцем о палец не ударила, чтобы привязать мужа к семейному очагу, а Мицуру такой недотепа: раз оступившись, не сможет вернуться назад. И пошло-поехало. К счастью, Итару уже клевал носом.
Невестка не стала больше ни о чем спрашивать, достала из черной сумочки карманную книжку и начала читать с заложенной страницы. Судя по всему, она в последнее время перечитывает Дзюнъитиро Танидзаки. Итару сказал, что читал его повесть о человеке, который испытывал высшее наслаждение, когда его мучила слепая учительница игры на сямисэне; он стал ее рабом и, дабы навечно скрепить эти узы, выколол себе глаза.
– Хотел бы я взглянуть на красотку, способную внушить мужчине подобную страсть! – добавил он, рассмеявшись.
Невестка захлопнула книжку и резко сказала:
– Достаточно раз от себя отречься, чтобы неминуемо пойти ко дну.
Итару не сразу понял, что она имеет в виду, и, посмотрев на нее, спросил:
– Ты о выколовшем себе глаза?
– Со всеми так. Большинство людей, вовремя спохватившись, поворачивают с полпути назад, но тому, кто заблудился, при всем его желании, обратной дороги нет.
Невестка пробормотала это, устремив взгляд в пустоту, точно сия истина была написана в воздухе и она ее прочитала. Ее слова странно напоминали то, что мать изрекла накануне вечером, и Итару невольно переспросил:
– Ты о брате?
Мисудзу встрепенулась.
– О герое повести Танидзаки… – сказала она. – И тот, кто стал рабом слепой женщины, и безумный старик, влюбившийся в жену своего сына, и мазохист, вожделеющий тэмпуры,[2] – всеми ими овладела какая-то неодолимая сила. Только я начала читать Танидзаки, Мицуру уехал в Осаку, и с тех пор о нем ни слуху ни духу. Я точно сама накликала это роковое совпадение. Не удивлюсь, если он взялся учить осакский диалект. Так же как в случае с Танидзаки, когда столичного жителя влечет в Кансай,[3] не вызвано ли это неодолимым желанием вернуться обратно, в утробу матери? В атмосфере Кансая еще сохраняется нечто смутное и невыразимое. Давнее, свербящее воспоминание. Думаю, он нарочно уехал в Осаку, чтобы у мамочки был еще один повод его отругать. Типичный столичный извращенец – чем сильнее его мучают, тем ему слаще.
На что Итару сказал безучастно:
– По-твоему, брат тоже, что ли, к этому склонен?
И тут же, точно на гребне собственных слов, вспомнил, как Мицуру однажды отозвался о друге Итару, уроженце Осаки: «Выходцы из Кансая мастаки разыгрывать простодушие. Вроде бы говорят искренне, а в действительности искусно скрывают свои помыслы. Поэтому в житейских делах они обычно выходят победителями. Допустив оплошность, они всё обращают в шутку, а если шутка остается непонятой, начинают ни с того ни с сего объясняться в любви. Эти парни ухитряются ловко устроиться в мире, где никто не понимает, что, собственно, они хотят сказать. Лично я им завидую. Ты, Итару, ближе к ним, чем к жителям Канто.[4] Предки матери из Кансая. Ты унаследовал кровь матери, да еще поднабрался от своих осакс-ких друзей, поэтому мы с тобой такие разные».
Осакский друг, о котором говорил брат, и сам заявил Итару: «Ты явно наших кровей». Теория брата в какой-то степени попала в точку. Но как бы он ни кичился своей теорией, в Осаке его всегда будут обводить вокруг пальца.
– Сестра, ты слышала – как сойдутся два жителя Осаки, сразу начинается шутовская перепалка, точно они разыгрывают какой-то фарс?
Немного помедлив, невестка сказала:
– Все потому, что в осакском диалекте слова так резво слетают с языка, что кажется – слушаешь оперу Россини.
– Ну, не знаю, как насчет Россини, но, не сговариваясь, один из них с ходу начинает «подкалывать» другого, а тот в ответ прикидывается простофилей. Даже когда это доходит до абсурда, оба довольны.
– В этой паре ты тот, кто позволяет себя легко обманывать, да?
– Если выбирать, да, наверно, так… А брат с детства вел себя как умудренный опытом старичок.
– Хотела бы я послушать, как он изъяснялся в детстве.
– Да и вообще был ли он когда-нибудь ребенком?
В самом деле, знает ли брат, что такое беззаботное детство? Не припомнить, чтобы он был чем-то страстно увлечен. Как будто на земле не нашлось ничего, что могло бы его прельстить – ни красоты, ни счастья.
Итару был младше Мицуру на семь лет, и, с тех пор как он себя помнит, брат уже вовсю трудился над возведением тюремных стен своего самосознания. И всегда предпочитал окольные тропы. К любому предмету своих устремлений он пробирался длинным, кружным путем, измышляя всевозможные «теории». Полная противоположность ему, младшему, он-то, не задумываясь, прямиком бросается к цели.
В детстве старший брат какое-то время весьма усердно занимался в плавательном клубе. Тренер обучал его, как эффективней работать руками, чтобы увеличить скорость, и сам Мицуру занимался аутотренингом, но однажды вдруг заявил, что бросает плавание. Его осенило, сказал он, что, овладев приемами, когда-нибудь непременно утонет. И тренер и отец смеялись, приняв его слова за шутку, но сам он на полном серьезе утверждал, что, усваивая технику быстрого плавания, тело теряет приспособляемость к водной среде, и, случись сбой в налаженном ритме, человек в панике начнет делать беспорядочные движения и в конце концов утонет. Приведя в пример китов и дельфинов, которые умирают на линии прибоя, он добавил:
– Выброшенные на берег киты и дельфины вспоминают, что изначально они жили на суше, и стремятся вернуться в родную стихию. Но они слишком долго находились в воде и потому, очутившись на берегу, не могут адаптироваться и гибнут. Если даже таким искусным пловцам угрожает гибель, стоит им вспомнить, что они млекопитающие, то уж человеку, живущему на суше, тем более не следует надолго задерживаться в воде. Иначе он рискует сойти с ума, как киты и дельфины.
В то время Мицуру было лет двенадцать – тринадцать. Он демонстрировал замечательные успехи в учебе, и отец возлагал на него большие надежды. Не увидев ничего страшного в том, что сын бросил спорт, отец воспринял его тогдашние рассуждения не как извращенную теорию, а как свидетельство острого ума. Если подумать, именно тогда на поверхность из глубины поднялись, точно подпитывая друг друга, первые признаки философского дарования и расщепленного сознания.
В двадцать пять лет, то есть когда ему было столько же, сколько сейчас Итару, он женился на Мисудзу Окано. Он молча принял невесту, сосватанную отцом. К этому времени, оправдав отцовские надежды, Мицуру с отличием окончил университет, быстро защитил диссертацию и собирался ехать для продолжения учебы в американский университет. Брак был своего рода страховкой, которой отец обеспечил сына. Если в грубую американскую действительность бросить экзотический росток, взлелеянный в тепличных условиях, он непременно увянет; опасаясь этого, отец подстраховался, женив его на девушке из семьи, связанной с ним деловыми отношениями и имевшей опыт жизни в Америке. Поскольку для Мицуру внешнего мира не существовало – весь мир полностью умещался в книгах, – он бы и дня не выжил один. Мисудзу стала для него тем единственным, что существовало вне книг: входом в реальный мир провинциального американского городка. С этим миром Мицуру соприкасался только через нее. Ему удалось обойти стороной грубую действительность. Одним словом, для Мицуру весь внешний мир заключался в Мисудзу.
3
Кансай – название района, включающего Осаку и древнюю столицу Японии Киото с прилегающими префектурами.