Но что же делает Гюль Бала в пятой бригаде?..
— Опять задумался! — спохватился Мирза. — Вот бы в Кубу съездить…
Ни отца, ни матери Мирза не помнит. Родители умерли, когда он был еще совсем маленький. Жил он у дальних родственников, учился, работал в колхозе. Однажды приехал брат Мирзы, учитель, погостил немного и увез его с собой в Баку.
В Баку получил Мирза новый костюм, новые сапоги и отдельную комнату. Работать ему больше не надо было — надо было только учиться.
Но Мирзе не нравилось у брата: «Как это так я сижу на чужой шее? Это нехорошо — сидеть на чужой шее». И, пожив немного, Мирза пошел на вокзал и зайцем отправился в Кубу, оставив у брата свой новый костюм и новые сапоги. Удивленный брат снова приехал за ним, снова увез его в Баку, но Мирза оказался упрямым. Через месяц он опять работал в Кубе, в колхозе, а в пустой комнате брат прочел оставленную Мирзой записку:
«Настоящий человек не должен сидеть на чужой шее».
Когда Мирзе исполнилось шестнадцать лет, он приехал в Баку сам, на собственные деньги, и поступил в ФЗУ. Все шесть месяцев, в течение которых Мирза учился, он жил в общежитии и к брату ни разу даже не зашел — боялся, что тот опять «посадит его на свою шею». А окончив ФЗУ, пошел работать на промысел. «Заработаю деньги, — думал он, — пойду к брату в гости». Но первым пришел все-таки брат. Как-то встретил он на улице приятеля и стал жаловаться: «Пропал мой Мирза, нет его ни в Кубе, ни в Баку». — «Как так нет? — сказал приятель. — Он у нас на промысле третий месяц работает». С тех пор Мирза поселился у брата в Амираджанлах и стал строить по соседству свой собственный дом. Дом почти готов, осталось только крышу сделать, да в последнее время не до крыши: 3019-ю надо пускать…
— Больной Бедирханов, не спите? — раздался голос Анны Михайловны.
— Нет. А что?
— К вам гости.
— Пусть войдут…
Гостем оказался Муса Мусаев, заместитель Мирзы на время его болезни.
— Почему плохое настроение, мастер? — спросил Муса.
— Я вижу, ты хочешь улучшить его. Ты пришел рассказать мне содержание какой-нибудь картины?
— Не сердись. Мы же знаем, что если принести тебе хорошие вести — ты сразу поправишься на килограмм. А если вести будут плохие — на килограмм похудеешь.
— Значит, плохо на участке?
Муса с минуту поколебался и решительно проговорил:
— Плохо, мастер. С 3019-й плохо.
— Я так и знал. А что?
— Верхняя вода пошла.
Мирза зацокал языком.
— Да, от такой вести можно похудеть и на три килограмма… Ну, а 62-я? Штуцер пятнадцатимиллиметровый поставили?
— Поставили, но не вчера вечером, как полагалось, а только сегодня утром.
— Почему так?
— Опять Тажетдинов подвел. За Тажетдиновым сильно смотреть надо, мастер. Прекрасно работал парень, сам знаешь, но вот уже месяц как портится. Заболел равнодушием к делу.
— Да, я заметил. Это скверная болезнь.
— Я сегодня утром говорил с ним. Но мои слова, кажется, не действуют, к ним он уже привык. Если так будет продолжаться, советую тебе лишить его премии за этот месяц…
— Подумаю, Муса. Но как все-таки 62-я? Лучше со штуцером?
— Очень хорошо, мастер. Давление стало колебаться в пределах 30—32 атмосфер, и дебит увеличился на две тонны.
— А 97-я?
— После того, как поставили малогабаритный лифт, 97-я омолодилась. Дебит увеличился почти вдвое, а расход воздуха уменьшился больше чем в четыре раза. Надо порадовать заведующего, это совсем свежие новости.
— Слышишь, как трещит кровать, Муса. Это я поправляюсь.
Муса рассмеялся, протянул руку. Мирза хлопнул по ней в знак дружбы и расположения.
Было уже поздно. Парторгу, как его ни удерживал Мирза, пришлось уходить.
Вот достаточно полный отчет об одном дне, проведенном Мирзой в клинике.
Хотя нет, это не все… Приходила еще какая-то черноволосая девушка, красавица, судя по документу, предъявленному дежурной, студентка первого курса медицинского института. Она принесла Мирзе горячий бозбаш, который так и остался несъеденным; она гладила руку Мирзы, а о чем они говорили — я не знаю, потому что девушка сидела близко-близко возле Мирзы и шептала ему что-то так тихо, что Анна Михайловна, которая рассказывала мне об этом дне, ничего не могла расслышать.