B полном смятении и в слюнявчике, который мне давит шею, я выхожу в другую комнату, размышляя о том, что же предпринять? Как исхитриться и заставить хотя бы поесть? Есть ли рецепты? Тихонько крадусь в кухню и вижу — наказанный умиротворённо раскачивается на стуле и водит пальцем по стене. Художник! Чувствую, что у него в запасе много сил, а мои уже на исходе. Я сажусь за стол и, сказать стыдно, начинаю есть манную кашу в «слюнявчике», чтобы личным примером вдохновить провинившегося. Ничего не получается — он смотрит на меня, но примера не берёт. Я почти всю кашу съедаю, давясь ею, и уже сама ненавижу этот поганый «слюнявчик», и эту поганую кашу, и уже готова пойти на любые уступки, лишь бы как‑то выйти из этого процесса поедания каши и навешивания «слюнявчиков».
Ребенок сидит и в ус не дует. Смотрит на свой «слюнявчик», который, наконец‑то, нашел достойного человека для ношения. Думает про себя: «Ну, и мать у меня! Дурочка!» Никакой сексуальной привязанности! И я совсем растерялась. Ребенок вырастет, а я так и буду со «слюнявчиком» ходить ?!
— Миленький мой Илюшечка! — взмолилась я. — Не надевай «слюнявчик», ну хоть поешь кашки, пожалуйста! Молчание… Я хватаю и свой, и его «слюнявчики» и бросаю на пол. Подхожу к нему и целую его. Он стирает мой поцелуй рукой, как бы отмахиваясь (воля побеждает сексуальную привязанность?) и продолжает величественно сидеть, но к еде не притрагивается. Тогда я выбрасываю оба «слюнявчика» в помойное ведро и опять тихонько приласкиваюсь. Илюша, хотя и не смахивает мой поцелуй, но и кашу не ест. И тут я полностью сдаюсь. Ласковым, подлизывающим голосом говорю:
— Илюша большой, большой мальчик! Ему не нужны «слюнявчики»! Илюша очень большой!»
После такого моего признания он приступил к еде.
«Да, — подумала я, — что получается, такая маленькая сопля, а какая воля! Как же быть? Сломать и подавить личность? Спрятать под крылом и взять на себя ответственность за всю его жизнь? Или оставить с сильным характером?! Без характера и воли как будет жить? Где «самость»? Где мать и где сексуальная фиксация?»
С другой стороны, насмотрелась я и на самоватых детей, которые висели на люстрах, неподавленные, несломленные, бесконтрольные, со своей волей, ничего и никого не признающие, никакого понятия не имеющие ни о добре, ни о зле. Таких что ждёт?
Вспомнился самостийный племянник наших приятелей, который бегал по коридору коммунальной квартиры с саблей и, размахивая ею во все стороны, бил по попкам всех проходящих. Его родственники умилялись: «Какой Сёмочка смелый!» Мы его про себя прозвали: «Сёмочка, разбей вазочку!» Он делал всё, что хотел. Казалось, что его родители всегда чувствовали себя виноватыми перед ним. Маленький деспот. Будет и мой такой же? Я уже начинаю ощущать свою вину. Где же «воспитание»? Как развить чувство свободы и самобытности, но чтоб не обнаглел? Ну, что же делать? Где пределы дозволенного? По мифу с неповиновения начинается жизнь. Адам и Ева ослушались, и что из этого вышло? И кто остаётся в «слюнявчике»?
Чтобы хоть как‑то поправить свое жалкое поражение, я произнесла: «Вот так, Илюша, командуй своей женой, когда вырастешь!» Не знаю, понял ли он тогда мои слова, но я поняла, что из меня не получится настоящий твердый воспитатель, и постепенно пошла по линии свободного художественного развития — не запирать детей в угол, а только восхищаться ими. И что же, думала я, получится: — «Сёмочка, как чудно ты разбил вазочку?» Просто — я убрала все вазочки.
Со «слюнявчика» началось моё начальное «воспитание» детьми, которое продолжается и поныне. «Слюнявчик» — это только начало моего падения, развенчания моих воспитательных (догматических) принципов. На «слюнявой» стадии своего воспитательского развития мне пришлось задуматься, что не всё так, как представлялось и ожидалось: оказывается, младенец — совершенно независимая личность, а не моя собственность, и не подчиняется моим понятиям и моим оценкам.