И все же, если их сравнить, сразу же бросаются в глаза две особенности: во-первых, расстояния между звуками в обеих гаммах не одинаковы, то есть, судя по всему, это верно для всех культур. Почему, никто не знает — равномерная шкала была бы намного проще, и ученики музыкальных школ были бы избавлены от разучивания бесчисленных гамм. Возможно, такие звукоряды существуют для того, чтобы слушатель мог сориентироваться: у каждой мажорной тональности свой звукоряд, так что, зная все семь нот, можно определить тональность. В современной западной музыке используется также целотонная гамма, состоящая из шести звуков с интервалами в два полутона между ними, где каждый звук может быть базовым. Но для нетренированного уха такая гамма звучит искусственно и чужеродно.
Во-вторых, если в индийской музыке, как и в западной, имеется квинта (пятый звук), то в индонезийской ее нет. Исследователи объясняют это тем, что в гамелан-оркестре в основном представлены ударные инструменты типа колоколов или ксилофонов, имеющие другой спектр обертонов, нежели колеблющиеся струны.
Я попытался сыграть несложную мелодию из семи основных звуков во всех трех звукорядах (да простят меня индийцы и индонезийцы, поскольку эти мелодии ничего общего с их культурами не имеют). Что у меня получилось, вы можете послушать в Интернете. 
Само собой, экзотические гаммы звучат для западного человека непривычно — но, тем не менее, и для него это, бесспорно, музыка. Мы неосознано подбираем для «странных» звуков замену из нашей «правильной» шкалы — слух, так сказать, постоянно производит поднастройку. Благодаря этому становятся возможны совместные проекты вроде ежегодного фестиваля в марокканском Эссаоуира, где западные джазовые музыканты играют вместе с арабскими гнава-музыкантами, и, хотя каждый остается в собственном звуковом пространстве, порой получается весьма интересное звучание.
Примером тому, что привычный нам звукоряд не чужд новшествам, могут служить блюзовые тоны джазовой и рок-музыки, расположенные где-то в промежутках между звуками нашей двенадцатитоновой гаммы, например, между малой и большой терцией. Они возникли, когда чернокожие рабы в Америке стали исполнять музыку своих белых господ, используя западные инструменты. Большинство звуков удалось приспособить, повысив или понизив, и только этот третий тон сохранил свою двойственную роль между двумя западными нотами. Популярный в ФРГ певец Петер Краус в середине XX века запел рок-н-ролл по-немецки, и сегодня, спустя шестьдесят лет, эта блюзовая терция уже не звучит для нашего уха экзотично.
Ознакомившись с культурой других частей света, с идеей дефинировать музыкальные звуки посредством простых частотных соотношений приходится проститься. «За пределами западной культуры пифагорова мечта не находит воплощения в реальности», — утверждает Эниред Пейтел, исследователь музыки и головного мозга из института нейрологии в Сан-Диего, Калифорния. Да и для западной культуры все не так однозначно. Так что звуки нашей шкалы, как считает Пейтел, следует рассматривать как «воспринятые в результате обучения». Ребенок, начиная говорить, имеет в своем распоряжении набор звуков из всех языков, но постепенно забывает их, ограничиваясь естественными для своего родного языка. Так же и с музыкой: мы с рождения открыты для всех возможных звуковысотных систем, но в раннем детстве привыкаем к одной из них и начинаем воспринимать другие как чужеродные.
Абсолютный слух
Признаюсь сразу — у меня его нет. Если сыграть мне тот или иной звук, я не смогу определить его высоту, пока мне не дадут для ориентировки «до», чтобы услышать интервал между ними. Такой слух называют относительным, и им обладают почти все люди, даже если не знают теории музыки и не обучались игре на каком-либо инструменте.
Хотел бы я иметь абсолютный слух? Да. Наш ансамбль поет a capella, то есть без сопровождения, и перед началом каждой композиции мне приходится задавать тон остальным. Для этого я использую маленькую флейту, но было бы гораздо проще, если бы я мог спеть нужную ноту сам, чтобы задать тональность, к примеру, ми-бемоль мажор.
Так что мои рассуждения об абсолютном слухе можно сравнить с тем, как если бы слепой рассуждал о цвете. Мне не удается, услышав звук, мгновенно определить, что это, к примеру, нота «до-диез», хотя я могу ее спеть — поскольку знаю, что это нижняя граница моего диапазона. Но если я незадолго до того позволю себе пару кружек пива, то мой самый низкий звук окажется на два полутона ниже, и предполагаемый «до-диез» превратится в «си».