Но как же тогда мы воспринимаем новую, непривычную музыку? Часто автоматически, просто потому, что оказываемся помимо воли подвергнуты ее воздействию: допустим, ее слушает наш новый приятель или подросшие дети. В результате мы к ней либо привыкаем и начинаем ею интересоваться, либо отрицаем.
Возможно и осознанное усвоение новых направлений в музыке. Если она сильно отличается от привычной, это не удается осуществить, просто купив пару новых дисков, — придется собрать информацию о новом течении, познакомиться с людьми, которые разбираются в этом жанре, посетить концерты. Мне, в частности, джаз поначалу казался какофонией. Но если знать, что любая музыка в большинстве случаев подчиняется определенным правилам, то можно, например, во время соло саксофониста напевать тему мысленно, чтобы иметь представление о том, «где ты в данный момент находишься», и это поможет восприятию, даже если солист импровизирует абсолютно свободно, а ударник изменил ритм до неузнаваемости. Подойдя в своей внутренней партии к финалу одновременно с солистом, мы испытываем чувство удовлетворенного ожидания и ощущение успеха.
В Интернете сейчас существуют сайты, которые дают музыкальные рекомендации, советуя послушать новые диски. В принципе, все они действуют по одному и тому же принципу: проанализировав, какую музыку хранит пользователь в своей фонотеке или позитивно оценил в опросном листе, разыскивают его «единомышленников», смотрят, что те слушают, и рекомендуют всем остальным определенный набор композиций. Сегодня любой может отыскать в Сети музыкальные каналы, где найдет свой любимый репертуар. То же самое происходит, когда мы входим в Интернет со своей домашней страницы: в зависимости от того, какое слово мы задавали в строке поиска последний раз, нам предлагают соответствующую подборку ссылок.
Лично я отношусь к этому критически, потому что, как журналист, стремлюсь заинтересовать своими статьями все новых читателей. Если слушать исключительно рекомендованную Интернетом музыку, твои ожидания будут удовлетворены и только. Однако Дэниел Левитин считает, что у пользователя должна быть возможность определить, насколько далеко он готов выйти за пределы спектра своих привычных музыкальных пристрастий.
Значит ли это, что каждый из нас имеет в своем распоряжении весь мир музыки, если только готов порвать с традициями? Дэвид Харон, автор книги «Сладкое ожидание», не столь оптимистичен, особенно в том, что касается музыки других культур. Да, путем систематического обучения можно привыкнуть к любым музыкальным стилям мира, но это не значит, что их станешь понимать. Воспитанные на западной культуре, мы пытаемся адаптировать к ней индийскую или арабскую музыку — воспринимая звуки измененными сообразно тому, что ожидаем услышать, даже если они при этом искажаются.
В последние годы вошли в моду обработки этнической музыки, например, она постоянно звучит в ресторанах сети «Будда-бар». Поступают следующим образом: берут оригинальную запись из соответствующего региона за пределами Европы и поливают в высшей степени китчевым синтезаторным соусом. От оригинала остается лишь экзотический тембр, и все это никак нельзя назвать знакомством с новой культурной средой.
Я не собираюсь наставлять музыкантов на путь истинный или формулировать заповеди этнической чистоты. Само собой разумеется, каждый может слушать то, что ему нравится, будь то джаз или арабская музыка в кафе, где дымятся кальяны. Однако хочу сослаться на слова Дэвида Харона о том, что он называет «культурным империализмом», и о последствиях этого явления. Если корейский подросток слушает преимущественно корейскую поп-музыку (базирующуюся на западном музыкальном языке), то впоследствии ему сложно будет воспринимать традиционную музыку своей страны. Хотя он знаком с ее мифологией, историей, политическими, социальными и религиозными традициями и говорит на родном языке, эти знания ему не помогут. Иными словами, недостаточно вырасти в условиях определенной культуры, нужно, чтобы слух был воспитан в ее традициях, — иначе ее музыку не понять.
Специалисты народной музыки могут собирать и архивировать эти звучания, но наступит время, когда не останется никого, способного ее адекватно воспринимать. Это очень похоже на ситуацию с мертвыми языками, такими как латынь и древнегреческий: они дошли до нас в документах, но никто больше на них не говорит, и они представляют лишь академический интерес.