— Колдун-то? — с насмешкой переспросил плотник. — Как же, знаю я его: хитрый, но свое дело понимает.
— Какое дело? Колдовать?
— Не колдовать, а то, как с бабами обращаться. На это он мастер. Особый подход имеет.
— К нему, говорят, многие ездят…
— Ездят, да не все. Лечит он только дальних, а своим ни одному не помог.
— Он клиентов по имени узнает. Правда ли?
На это Степан Лукич не сразу ответил. Помолчав, качнул головой в раздумье.
— Да, говорят о нем такое. Но мне что-то не верится. Там у него всем делом Даша, его жена, заворачивает. Ух, хитрая пройдоха! Бывшая монахиня…
И он рассказал, что кто бы ни пришел к Зубареву, жена сразу к нему не допускает, выдерживает на крыльце по нескольку часов, разъясняя, будто «сам» занят и его беспокоить нельзя, будто молится он. Беседуя, Даша без конца бегает к Андрею Петровичу, узнает, можно ли к нему войти. А намучит клиентку вволю, тогда впускает, да с таким торжественно-трепетным видом, что у больной от страха ноги подкашиваются.
— Уж я знаю. Мне все это точно рассказывали, — заключил Степан Лукич.
Чем-то встревожил меня этот неугомонный, влюбленный в жизнь человек. Долго после ухода Степана Лукича я думал о его речах. Он был мне ровесник. Непонятно, как после сорока лет удалось ему сохранить порыв, мечтательность, упрямство в своей мечте, думал я.
Мне хотелось использовать это приподнятое настроение, которое владело Степаном Лукичем, на службу. Но как? Что, если написать взволнованную проповедь прихожанам, зовущую их на добрые дела. Едва наступил вечер, я присел к столу и раскрыл евангелие. Мне нужно было найти такой текст святого писания, который бы мог большой мечтой зажечь сердца.
Работал я долго. Но с каждой перевернутой страницей писания в душе усиливалось смятение. И было отчего смутиться. За четверть века служения церкви я тексты благовеста знал наизусть, но что-то не мог припомнить такого места в евангелии, которое призывало бы строить, созидать, перекраивать жизнь по-своему.
В молодости я действительно верил, что писание воодушевляет, пробуждает мечту. Но какую, о чем? Пораньше уйти от труда, от радости жизни во имя спасения? А если я, как Прометей, хочу служить людям знанием, нести им свет науки? Свет — какой? Если свет от разума, от науки — нельзя. Если от бога — пожалуйста! Но тогда не будет в душе и мечты, ибо, какая же это мечта: думать то, что сказал кто-то, делать то, что он указал?
Думая так, я невольно сравнил себя и плотника с волом и птицей. Мое учение, моя слепая вера не то ли ярмо, которое держит в упряжке вола? И насколько же свободна, насколько счастлива вольная птица, живущая законами самой природы, свободная в своем полете.
Подобно Степану Лукичу, жители села жили мечтой о будущем, верой в свой труд, в свершение намеченных планов. А я? Что я мог сказать им, чтобы поддержать эту светлую мечту? Я полистал соборное послание святого апостола Иакова. Вот стих 17.
«Всякое деяние доброе и всякий дар совершенный нисходит свыше, от Отца светов, у которого нет изменения и ни тени перемены…»
А вот глава 4, стих 13.
«Теперь послушайте вы, говорящие: сегодня или завтра отправимся в такой-то город и проживем там один год, и будем торговать и получать прибыль;
Вы, которые не знаете, что случится завтра: ибо что такое жизнь ваша? пар, являющийся на малое время, а потом исчезающий.
Вместо того, чтоб вам говорить: если угодно будет Господу, и живы будем, то сделаем то или другое,
Вы по своей надменности, тщеславитесь: всякое такое тщеславие есть зло…»
Только это я могу прочесть верующим из священного писания. Но кто поверит мне?
Ведь жизнь опровергает домыслы апостола. Я знаю, что мечта Степана сеять гречиху — осуществится. Все знают, что задуманное будет сделано, что в селе через два-три года будет клуб, и школа, и еще кое-что другое, чего пожелают, что запланируют колхозники. Будет! Потому, что в Октябре семнадцатого года невежественные, темные, забитые народы России поверили в то, что жизнь их не пар, а борьба и действование, что любую мечту они могут сделать явью. И делают.
…За окном сторожки мигают огоньки: где-то пыхтит движок электростанции: ее пустили недавно ко дню отчетного собрания в колхозе.
Ходики показывают половину двенадцатого. На столе с чуть слышным шипением горит керосиновая лампа. Я смотрю на крошечный дрожащий язычок пламени и думаю об электричестве. И еще о том, что никакой проповеди я написать не смогу.