Пряча усмешку от верующих, я подумал: надо бы предложить отцу Федору решительно модернизировать чтение молитв. Вместо того, чтобы прыгать по ним скороговоркою, отметить каждую номером и торжественно, с паузами возглашать:
— Пер-ва-а-я…
— Вто-ра-а-я…
Чин крещения подходил к концу. Я вышел в притвор и тотчас попал в плен к словоохотливой сторожихе. Она сообщила, что у батюшки сегодня масса треб:
— Звали их на панихиду к одной старушке, да еще вечерню будут служить…
Подгоняемый голодом, — с утра не успел поесть, — я решил возвратиться в дом отца Федора и там дождаться встречи с ним. Так я сказал Варваре Савельевне — жене отца Федора, когда снова раскланялся с ней. На этот раз матушка засуетилась, запричитала, будто и впрямь обрадовалась дорогому гостю.
Пока хозяйка ставила самовар, я огляделся. Широкая, светлая веранда была заставлена всевозможным хламом: тут стояли пустые кадушки, ящики, из которых торчали старые вещи. Поверх вещей свалены обрезки досок, веники, чугунный котел, два позеленевших самовара, посуда железная, стеклянная, глиняная. Узкий подоконник сплошь заставлен пузырьками самых различных фасонов, а на полу, по всей длине галереи, были выставлены ряды поношенной обуви. Куча добра сильно напоминала ряды старьевщиков на рынке, с тою разницей, что порядка на толчке бывает больше.
Варвара Савельевна за хлопотами снова забыла обо мне, но потом вспомнила:
— Пожалуйста в гостиную…
Высокая комната с двумя окнами в сад и тремя — на улицу была полна света и беспорядка. На диване, где я присел, валялась куча смятого белья. Рядом стоял большой стол, который по внешнему виду можно было принять за обеденный, но по множеству мелких предметов, разбросанных на нем, — за письменный. В комнате стояли шифоньер с оторванной дверкой, несколько разных стульев, красная цветастая занавеска на дверях и великолепное новенькое пианино. К нему, закрыв педали, была придвинута кровать, а сверху лежала стопка белья, тарелка с обгрызенным яблоком и двумя лимонами. На новеньких, гладко оструганных стенах висело несколько икон и лампада перед ними, почерневшая от времени.
В комнату вошли две девочки: старшая Елена, тринадцати лет, и Светлана, лет девяти. Мы познакомились, разговорились, и я узнал, что учится одна в четвертом, другая — во втором классе, обе пионерки, учатся хорошо и очень любят своего папу, которого редко видят. Нет, в церковь они не ходят и дома молитв не читают — гораздо интереснее участвовать в спектаклях, — заметила старшая.
— Я очень люблю ходить в кино, — сказала Светлана.
— Папа купил пианино. Но мама не дает нам его трогать, потому что стоит оно шестнадцать тысяч, — доверили мне тайну девочки.
Болтая с ними, я машинально перелистывал «Родную речь», которую дала мне младшая девочка.
Отца Федора я так и не дождался. Поужинав, я поблагодарил хозяйку и ушел.
7 апреля
Сегодня праздник — день благовещения. Прихожан было немного: все из дальних деревень.
День, однако, был примечателен тем, что в церкви появился странник. Стоял он, большерослый, у входных дверей, истово крестился, низко-принизко кланялся. После каждого поклона он выпрямлялся, как жердь, устремлял отрешенный взгляд куда-то вверх и оставался на несколько секунд в полной неподвижности.
Своим необычным видом он привлек внимание прихожанок, и почти каждая женщина подавала ему милостыню. Получая подаяние, он как-то особенно ловко, натренированно подставлял руку, быстро опускал мелочь в карман и что-то приговаривал.
Одна старушка, войдя в церковь, заметила его и, запрокинув голову, остановилась, завороженная необычным видом странника. Она осмотрела его с лохматой головы до ног, обутых в незашнурованные ботинки, потом снова уставилась в красное, чуть опухшее лицо странника, и при этом машинально перебирала мелочь на ладони, ощупывая монетки пальцами. Наконец, она протянула одну монетку страннику.
Вся эта сцена — я наблюдал за ней со стороны — продолжалась долго. Пока старушка смотрела в лицо страннику, он стоял неподвижно, устремив глаза вдаль. Когда же она, отбирая монетку, смотрела в свою ладошку, он косил на нее глаза со злостью и нетерпением.
Но так было всего лишь несколько секунд. Потом странник снова застыл в отреченно-равнодушной позе.
Был при службе Андрей Петрович. Важно, с сознанием собственного достоинства, стоял он на «своем месте». Были знакомые монашенки. Часть из них под руководством Валентины Петровны пела на клиросе, а Марфа, приятельница Ольги Ивановны, прислуживала мне: она имела благословение владыки на вход в алтарь. Молчаливая, старательная, Марфа содержала алтарь в безукоризненной чистоте.