Мне удалось разоблачить сектантские заблуждения отца Порфирия, доказать все его отступления от канонов, принятых православной церковью. Но это были разногласия, так сказать, внутрицерковного порядка. В истории христианской религии это был не первый случай, когда священники впадали в самый крайний консерватизм.
В мыслях отца Николая я заметил современное направление все того же консерватизма, стремление к крайней ереси, попытку заменить установленные чины и обряды изощренными методами словоблудия.
Что же! Значит, учение, которое я проповедовал почти четверть века, ныне бессильно, если даже богословы мечтают изменить методы его пропаганды? Эта мысль не дает мне покоя, смущает и без того смятенный ум.
А жалоба моя на Ольгу Ивановну так и осталась неразрешенной. Отец Николай со старостой прихода даже и разговаривать не стал. Сославшись на голод, мучивший его, он заторопился к отъезду тотчас, как выговорился по поводу некоторой перестройки в преподавании вероучения прихожанам.
Конечно, я зря рассчитывал на какую-то помощь ревизора в таком щекотливом деле, как ссора с церковным старостой. Не даром же, провожая меня в приход, епископ сказал:
— Не связывайся ты с церковным советом и особенно со старостой — заедят. И будь ты хоть тысячу раз прав и чист, я не смогу защитить тебя от презрения прихожан, вызванного ловко пущенной сплетней.
В этом мудром предупреждении я не раз мог убедиться и сам, когда был ревизором у владыки Феофана.
Однажды владыка послал меня в Клинцы. Предстояло разобраться в одном скандальном деле.
Настоятелем церкви, как я узнал, был недавно назначенный престарелый и почтенный протоиерей отец Симеон.
В той же церкви вторым священником был отец Серафим, человек средних лет, желчный и тщеславный, не по заслугам метивший в настоятели. Назначение старшим священником отца Симеона разрушило его планы, разбило его надежды.
Отец Симеон был человек серьезный и честный, противник всякого жульничества. С первого дня владения приходом повел он решительную борьбу с теми, кто обворовывал храм. Как это ни странно, но все члены церковного совета содержались в храме на зарплате. Кроме того, они имели еще наемных лиц, которые выполняли все операции по сбору средств, учету их и расходованию, заключавшемуся главным образом в дележке собранных сумм между членами совета. Решение отца Симеона лично контролировать сборы и распределение средств лишило членов церковного совета источников дополнительного дохода. Тогда они сообща решили «съесть» отца Симеона, добиться его снятия или перевода, словом, отделаться от него любыми средствами.
И потекли на стол епископа жалобы, заявления, прошения, грязные анонимки: переведите, избавьте, уберите, освободите и тому подобные просьбы. Батюшка-де наш разбойник, грубиян, вымогатель, прелюбодей, стяжатель, сосуд гордости, разжиревший боров, интриган. Помимо личных оскорблений, анонимные письма нередко содержали угрозы. Они адресовались непосредственно настоятелю.
Бывало, во время службы отец Симеон раскрывал записочку о поминовении усопших и вместе с вложенным в нее рублем находил такую надпись:
«Помолись за упокой новопреставленного протоиерея отца Симеона».
Или: «Если через три дня не уберешься, считай себя новопреставленным».
Однажды такая записка попала в руки диакону, и он, не дав себе труда подумать над ее содержанием, во всеуслышание провозгласил имя отца Симеона в молитве за упокой.
Найти авторов жалоб и анонимок было невозможно. В этом я убедился на следующий же день после приезда. Все лица, вызванные мною для разбирательства, отказались от подписей, стоявших в письмах, адресованных владыке. Беседовать непосредственно с членами церковного совета было преждевременно.
Отец Симеон находился в крайне расстроенном состоянии из-за несправедливых нападок на него прихожан. Я попросил у него хотя бы одно письмо или записку, содержащую угрозу, которую он получил непосредственно. Ни одной записки не оказалось: все они исчезали с непостижимой быстротой и таинственностью.
— Только вчера я дал такую записку Софье Андреевне, — суетился отец Симеон.
Софья Андреевна клялась, что на минуточку отдала записку Надежде Ивановне, а та передала ее Марье Сергеевне и — конца отыскать не удавалось. Записочки бесследно исчезали.