Рука была холодной.
— С кем ребенок? — спросил я.
— Спит. — Я почувствовал, как слегка напряглась ее узкая ладонь. — Я побегу?
Ну и что с того, что не было любви? Ну и что? Я прикрыл глаза и несколько секунд стоял так, не выпуская ее руки и чувствуя, как моя жена, неподвижная и неслышная, вся уже там, возле малыша, который вдруг проснется сейчас и потребует ее, ворочаясь и кряхтя?
— Я сейчас, — торопливо сказал я. — Я быстро. — И, сунув ноги в отныне непромокаемые челноки, напропалую зашагал рядом с ней по зеленым лужам.
Сын спал. Вокруг все было белым и розовым, пенистым, атласным… Таинственным. Затаив дыхание я с соседней планеты глядел в телескоп на это загадочное существо, именуемое моим сыном. Кем именуемое? Мною. Это я, как истукан, столько раз изумленно твердил себе, потихоньку от женщин тараща на него глаза: сын! Это мой сын. Я его отец, а он мой сын…
Рука Лидии, когда я снова осторожно взял ее, уже не была холодной, как полчаса назад в общежитии. Природа! Даже в такой мелочи сказывалась ее мудрая предусмотрительность. С минуты на минуту руки матери должны были коснуться ребенка, и кровь убыстряла бег, согревая их. Или это мои праздные измышления? Праздные и несостоятельные? Измышления мужчины, в жилах которого кровь оживает лишь в одном случае — когда рядом женщина, которая нравится ему.
Как все физически сильные люди, я незлопамятен, но я до сих пор не могу простить им, что в те первые полгода, когда мы еще жили вместе, они ни разу не позволили мне подержать его на руках. То есть они не запрещали, но и не предлагали, не просили, а сам я не решился.
Итак, я взял жену за руку и молча вывел в кухню, вернее, в то, что именовалось кухней, на самом же деле было безоконной каморкой, загроможденной списанной гостиничной мебелью. Я прикрыл дверь, но света не зажигал. Лидия ни о чем не спрашивала и не отнимала теплой руки, ко всему готовая. Возымей я фантазию овладеть ею среди этих гробов с овальными жестянками инвентаризационных номеров, она уступила бы мне без единого звука, как это было в нашу первую ночь (усмешка судьбы: это случилось в те самые «сутки нравственности», когда мама блюла порядок на своем третьем этаже). Ничуть не покоробила б ее нелепость моей странной прихоти, ее вопиющая неэстетичность: кладбище полусломанных столов и шкафов, запах нафталина, торопливость, подстегиваемая существом за дверью, которое в любой момент может проснуться. Не покоробило б, потому что для нее в равной степени было скучно и неприятно все это в любой, даже самой изысканной, обстановке. Мне не удалось разбудить в ней женщину! Да что женщину! Вообще достучаться, докопаться до ее человеческого нутра, намертво замурованного грозной мамой. В ту минуту я еще не сознавал этого. Кровь ударила мне в голову, когда я понял, что ждет она и к чему жертвенно готова. А ведь я вывел ее сюда, чтобы не потревожить ребенка, потому что как раз и собирался, растравленный этими чертовыми ботинками с полумесяцами новенькой кожи, стучать и докапываться.
Я зажег свет. Ее глаза, еще не успевшие привыкнуть к темноте, даже не сузились. Она была прекрасна, но я не испытывал к ней ровным счетом ничего. Даже ее красотой не восхищался я, хотя бы отстраненно, как восхищаемся мы произведениями искусства. Для этого она была слишком реальна — в ней недоставало условности. Нижняя губа безукоризненной формы чуть запеклась, к вискам прилипла мокрая прядка. И если год назад эти трогательные подробности подняли бы во мне шквал нежности и восторга, то сейчас они меня раздражали. Это была лишь имитация жизни, не более. Рискну ли я высказать мысль, которая пришла мне сейчас в голову? Мое восхищение ее красотой мигом воскресло бы, предстань она передо мной бездыханной, в обрамлении цветов.
А ведь еще пять минут назад я был уверен, что уговорю ее бежать отсюда. Сегодня, сейчас, да, сейчас, вот только проснется малыш, и она покормит его. На первых порах нас приютят в общежитии, потом я сниму комнату. Буду вкалывать как вол, заработаю кучу денег. И попробуй только сунуться теща! Я воскрешу свою жену. Она будет смеяться, и злиться, и радоваться, что мужчины деревенеют при виде ее. Пусть! Она будет любить только меня — не уступать, не исполнять утомительную повинность, а любить, ревнуя и жадничая. Я тоже полюблю ее (снова!), вдвоем мы воспитаем чудесного сына…