А за обедом друзья потешаются над Лардерелем, намеки их довольно прозрачны: оказывается, что Риччи никакая не певица, а довольно низкого пошиба танцовщица. Лардерель напивается и предлагает Марии руку, чтобы прогуляться по саду. Она принимает это приглашение, и мать ее не возражает, как будто хочет спихнуть дочь любым способом. А может, просто не беспокоится, числя Лардереля по своей епархии.
«Он был рядом со мной и говорил разные нежности, которые возмущали меня, потому что он думал совсем о другом и был пьян. Я несколько раз сказала ему об этом, осыпая его бранью, но он нисколько не отрезвел; для меня было просто наказанием, быть проникнутой счастьем, опираясь на его руку, и одновременно чувствовать себя в глупейшем положении, когда его рука ласкает мою руку». (Неизданное, запись от 3 апреля 1877 года.)
Что обыкновенно следует в таком случае, когда молодые одни и мужчина пьян настолько, чтобы забыть приличия. Он недвусмысленно предлагает ей переспать с ним, а потом… вместе умереть. Второе, разумеется, слова, романтический флер, десерт. Второе нужно для первого. Главное, первое. Попытка — не пытка, а вдруг — обломится? Она делает вид, что не поняла его.
Однако пьяные ласки становятся все настойчивей, тогда Мария удаляется, а потом, уединившись в комнате, слышит, как за стеной разговаривают Мелиссано и Лардерель. Мелиссано хочет подробностей. Лардерель честно признается, что целовал ей только руку. Мелиссано смеется и удивляется его нерасторопности. Ее принимают за кокотку.
Они возвращаются в Неаполь и недалекая ее мать всем рассказывает, как чудно они повеселились в Сорренто, давая еще один повод для сплетен. Слухи об их похождениях долетают даже до Ниццы, где мается в одиночестве госпожа Романова. Она шлет им взволнованное письмо, не стесняясь в выражениях:
«Уезжайте из Неаполя, лучше, чтобы она прекратила видеться с ним. Господи, какое несчастье! Конечно, всё кончается только страданием, когда, как вы, копаются в говне». (Запись от 19 апреля 1877 года.)
Последняя фраза при публикации естественно была исключена.
Но еще до ее письма случается знаменательное событие. В их гостинице остановился прусский принц и к нему прибывает с визитом король Италии Виктор-Эммануил II, мужик, с огромными усищами вздернутыми вверх, с гладко зачесанными назад темными волосами, с длинной бородой, даже не клинышком, а клином, и надутой нижней челюстью, как у бульдога. Муся караулит приехавшего короля на парадной лестнице в гостинице и, нарушая все церемонии, сама первой заговаривает с ним.
Бородатый бульдог милостиво выслушивает ее лепетание, обеими лапищами пожимает ей левую руку, и уходит, бормоча: «Bella ragazza! Красивая девушка!».
«Теперь я буду носить перчатки целую неделю. Я и пишу так оттого, что я в перчатках», — тут же записывает красивая девушка в свой интимный дневник, вероятно, не очень красивым почерком.
Наконец-то сбылось! Она говорила с королем, признаваясь ему, что будет всю жизнь гордиться тем, что с ней говорил лучший и любезнейший из королей, и польщенный, как ей сначала кажется, король присылает к ней адъютанта, узнав, что мать якобы наказала ее за несдержанность и нарушение приличий. На самом деле, король тоже воспринял ее обращение в определенном смысле и поэтому адъютант просил для короля визитную карточку матери лишь для того, чтобы он имел возможность посетить дочь, но которую Мария предусмотрительно не дала, о чем в напечатанном дневнике не упоминается. Видимо, и она, и позднее публикаторы, пытались скрыть двусмысленность ситуации. Известно, что присланный Виктором-Эммануилом II адъютант был секретарем, отвечающим за секретную переписку Его Величества. Как всяких мужчин, королей и императоров всегда влекло на невинных девушек. Почему бы и нет, если товар сам просится в руки и ни за что отвечать не надо. Особенно этим (снятием проб, проведением дефлорации) славился наш император Николай I, о чем не преминул написать диссидент граф Лев Николаевич Толстой в «Хаджи-Мурате».